Мексиканский для начинающих
Шрифт:
– А что это прочее? – заинтересовался Петя.
– Заткнись, Петр, – отрезала Оля. – Но эти танцы у позорного столба! Это слишком! Вы согласны?
– Ну, в общем… – неопределенно сказал я, разглядывая беснующихся островитянок. На мой взгляд, они были достаточно эстетичны.
– Вы знаете, я бы и сама могла так сплясать, – доверительно сказала Оля. – То есть, конечно, не так разнуздано и дико, а, как бы точнее выразиться, – задушевно, поэтично.
Петя открыл рот:
– Ну, мамуля, ты даешь шороху! Танец маленьких голых лебедей? Это уж точно будет
– Ты скотина, – рявкнула Оля. – Я с тобою завтра же развожусь, Фетюков!
– Завтра не выйдет – мы в самолете будем.
– Ну, хоть признай, что ты – скотина, – как-то жалобно попросила Оля.
– Признаю, мамочка, – быстро согласился Петя. – Я – скотина!
Оля вздохнула и покачала головой – было видно, что она здорово утомилась в компании мужлана и скотины.
– Вообще-то я вас понимаю – девки хоть куда! Пусть прыгают, пока могут. Не воруют – и то хорошо.
Она грустно глядела куда-то меж крестов и гробов.
– Время наше быстро уходит. И остается только об эстетике рассуждать.
– Ладно тебе, Оль, – сказал Петя ласково. – Ты у меня лучше всех этих стриптизов. Ей-богу!
– Спасибо, Петруня! – расцвела Оля. – Можешь сказать красиво, когда захочешь!
И они нежно обнялись. Да, понял я, стриптиз все-таки сближает. Есть в нем здоровое жизненное начало – гимн чему-то, победа чего-то над чем-то!
– Не хочется уезжать отсюда, – сказала Оля.
– Так в чем дело? Посидим еще, мамочка!
– Я говорю вообще – о Канкуне. Здесь приятно. Время движется и не движется, – нараспев произнесла Оля.
– Очень точно сказано, – заметил я. – Забудьте, ребята, обо всем на свете и свейте тут гнездо. Это, поверьте, ценная мысль!
Да здравствует шестое солнце!
Как же быстро ко всему привыкаешь!
Бывало, проведешь неделю в больнице, в инфекционном отделении, и уже чувствуешь себя, несмотря на отдельные тяготы, как дома. Грустно расставаться с заразными больными, с палатой, с санитарками, с обедами, развозимыми на тележках, на которых впоследствии транспортируют безвременно почивших. Думаю, и они, в свою очередь, также быстро привыкают к загробной жизни – дней за сорок.
Чего уж говорить о Пете с Олей, о крокодилах и голых собачках – я так свыкся с ними.
Более того, – что уж совсем глупо и опасно, – привык писать. Три шариковые ручки отдали концы в процессе моего, с позволения сказать, сочинительства. Записывая телефоны приятелей и прочие отрывочные сведения, они прожили бы намного дольше. Но это судьба!
Хотелось бы, конечно, верить, что их гибель не напрасна… Да, впрочем, о каких пустяках я говорю, когда на горизонте – гибель Пятого солнца! Не будем его укорять. Оно довольно прилично светило более пяти тысяч лет кряду.
Но что же с нами станется? На какое дерево влезать? Куда ни шло, если мы превратимся в птиц! Вот только бы не в павлинов.
Так или иначе, а все мы, грешные, еще вернемся в этот мир, который можно кое-как описать, но понять, простите, немыслимо.
Посидим
Во всяком случае, я уверен, что Оля с Петей встретят новое солнце, как ни в чем не бывало. Как Нене и Тата в свое время.
– Вива сексто соль! – воскликнут, выглянув между прочим из окошка дома, подобного уютному гнезду.
Прыжок назад
(Повесть острова Чаак)
Между пальмой и морем
– В моей голове сто сорок песен, – сказал дон Томас Фернандо Диас. – Это те, что со словами. Без слов в моей голове восемьсот песен. Беседа со мной, что отдых на пляже.
Похожий на сушеного морского конька он сидел под пальмой-подростком на белом песке, плавно уходящим в прозрачно-бирюзовую воду.
Близилось время заката. Песок стал бархатным, а море обмирало, поджидая красное солнце. Между ними оставалось не более получаса.
Дон Томас помалкивал весь день, а на закате говорил, глядя на солнце, море, облака, если были, катера и яхты, проходившие мимо и подходившие к небольшому причалу в бухте Калета – принять или выгрузить водолазов.
Обыкновенно дон Томас обращался к горизонту, за которым, как полагал, остались его годы…
Дон Томас Фернандо Диас прожил на острове Чаак девяносто восемь лет, и все они утекли за горизонт, на северо-запад, примерно туда, где солнце погружается в море, откуда в сезон дождей выпирают тугие человекоподобные тучи.
– Это было тогда, когда моя любимая учительница обнаружила, что я рожден, чтобы петь, – начал дон Томас, подгребая к себе обеими руками ту память, которая оказалась сегодня неподалеку. – Не помню имя того мальчика. Его папу, кого он имел в качестве отца, звали дон Транкилино. Он был начальником почты. На острове появился с тремя чемоданами, и от лица его пахло трагизмом. Все наши подумали, что начальник почты одинок.
Но вскоре под присмотром капитана Канту приплыл на шхуне сын дона Транкилино. В пути он упал за борт. Не знаю, по какой причине. Бывает, что люди падают за борт. Вот и сын дона Транкилино поступил так же. Лучше сказать, он упал вторым. Первым был матрос, которого тут же искусали и погубили акулы.
Капитан Канту приказал второму матросу достать мальчика. Но второй матрос наотрез отказался. «Уже есть один мертвый, – сказал второй матрос. – И скоро будет двое. И я не буду делать то, что вы говорите! Это то, что вы мне приказываете, чтобы я прыгнул в море. Это совершенно невозможно! Здесь все в волнах и заражено акулами, которые съедят не только мальчика, но и меня».
Так второй матрос отказался исполнять приказ. Капитан Канту, ощутив большое бесчестие, сбросил рубашку, штаны и схватил кусок веревки. И говорит: «Ты мне не подчиняешься бросаться за борт, но вот в чем ты мне подчинишься – это маневр, который я прикажу тебе выполнить».