Мексиканский для начинающих
Шрифт:
В таком мрачноватом состоянии очнулся Васька. Он был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла. Разбухшая красно-черная птица венецианской купеческой породы каменно-бараночно-клювая, заглядывала в комнату. Васька хотел шугануть свободной подушкой. Но там лежала Шурочкина голова. В самом деле – спящая голова. И прочая Шурочка находилась, по многим признакам, в его постели. Утренний сюрприз! Правда, с оттенком печали, поскольку Васька ни хрена хорошего не помнил.
Чумак в камзоле, контрабас виски, рельсы до «Парка культуры» и сомнительной красоты пэромэр.
Ах, да! Приска, явившаяся на
– Доброе утро, милый! У нас сегодня большой день. Грандиозный.
– А прошедшая ночь? – спросил Васька. – Была грандиозной?
Шурочка встала, обернувшись, как призрак, серебристой простыней.
– В некотором смысле, – подошла она к зеркалу. – Ты меня трижды пытался изнасиловать.
– Успешно? – молвил Васька, пытаясь хоть что-то восстановить.
– С четвертого захода! – подмигнула Шурочка отражению и направилась в туалет.
– Нет! Я бы чего-нибудь да запомнил! Не может быть!
– Конечно, не может, – вздохнула она, остановившись в дверях и глядя странно, мученически. – Ничего не может быть, дорогой Васечка, покуда ты пьешь, как ангел в фонтане, покуда у тебя такие маленькие уши!
Васька поморщился:
– Знаешь, надоело. Уши-уши-уши! Ал-ко-го-ли-зм! Каким я был, таким я и останусь! – Проявлялись казацко-казарменные ухватки, засевшие со вчерашних батальных перепитий.
Шурочка присела на мягкий пуфик, выпростав из-под простыни ноги, в форме которых, от коленки до мизинца, таилось столько притягательного, зовущего, соблазнительного и поющего, столько неописуемо-невысказуемого, что у Васьки дыханье сперло. Не в первый раз он видел эти ноги. Но вытекавшие из-под скромной простыни, они обретали магическую приворотную силу, перед которой не устоял бы бесплотный призрак, не то что обуянный кроликом Точтли. Он упал с кровати и, как мышка-норушка, расторопно, с заминками, с приглядом и принюхом близился к Шурочкиным ногам.
Просто хотелось их съесть. Как леденец на палочке – медленно, медленно, наслаждаясь и растягивая постепенность, ощущая языком малейшее желание леденца, – повернуть его так или этак и где посильнее лизнуть.
– Стой! – приказала Шурочка, отбросив простыню. – Все это будет твоим!
И она приосанилась на пуфике, повела плечами и бедрами, показывая – что именно.
– Но только в том случае, если исполнишь обещание! Твои уши…
– Господи! – взмолился Васька, приникая, как отравленный анчаром. – Я на все готов. Сегодня же отдамся Пако! Но объясни, за ради бога, смысл ушей!
– Другой разговор! – улыбнулась Шурочка, как Иудифь, отрубившая-таки голову Олоферну. Да, Васькина валялась у ее ног, согревала руки. – Смысл ушей бесконечно интимен, мой дорогой, но я скажу. В постели, когда вершится акт любви, мне позарез нужны большие уши. Лишь ухватившись за них, могу я удержаться в этом мире. Иначе я лечу в небытие, скрываюсь в преисподней, лежу, как хладный, хладный труп. Ты видишь, уши – не капризы!
– Погоди! – сообразил Васька. – Есть выход – надеваю сомбреро и держись за поля!
– Во-первых, это дико – трахаться в сомбреро. Мне будет казаться, что я кобыла! Мы же с тобой не деревенские ковбои! – сказала Шурочка с некоторым раздражением и накинула простыню, чувствуя,
– Нет! – ужаснулся Васька. – Скорее к Пако – пусть точит, сволочь, скальпеля!
Где стол был яств
– Мы готовы и не боимся! – отрапортовала Шурочка с видом пионервожатой, притащившей октябренка на прививку.
Пако, вероятно, только что принял душ и накинул белый махровый халат, очень напоминая пуделя в попонке. Он был свеж, как чуть надкушенное эскимо.
Но Ваське этим розово-серебряным рассеяным утром Пако виделся в новом свете. Так случается – в крайних ситуациях вдруг открываются глаза. К примеру, есть у тебя приятель стоматолог, что ни в коей мере не сказывается на отношениях до тех пор, пока не распластаешься в зубоврачебном кресле под дискантом поющим сверлом, под термоядерным светом ламп, под его, якобы приятеля, неузнаваемым обликом, в котором чрезмерный профессионализм совершенно стер черты сотрапезника, собутыльника, собабника.
Махровый халат казался операционным, а Пакины руки – окровавленными.
– Здесь оборудован кабинет для медицинской практики. Не будем терять время! Вперед, друзья! Вперед! – воскликнул Пако, как дитя, завидевшее на горизонте капитана Гранта.
И они двинулись по асьенде, соблюдая Ваську под конвоем. Он ни о чем не думал, то есть, скорее обо всем, как ведомый в газовую камеру. Чувства то обострялись беспредельно, то разом притуплялись, – углы коридоров казались то слишком острыми, то безобразно тупыми, мраморные плитки пола, как надгробные, были тяжелы и висли на ногах, белые стены резали по живому, а потолок уплывал ввысь, замирал на мгновение и, подобно коршуну, падал, хватая, коверкая.
Каркая и чертыхаясь, вылетел из темной ниши метисный попугай и пристроился пешком. Шурочка оглядывалась и шикала, но тот лишь надувался и говорил: «Порфавор, кабронес», [39] как бы предлагая стыкнуться. Впрочем, разбираться с ним было некогда. Они вошли в большую комнату, посреди которой стоял длинный, в три человеческих роста, белый стол, обтянутый клеенкой.
Много раз Васька входил в комнаты со столами. И все они, как правило, радовали. Этот длинно угнетал.
39
Пожалуйста, козлы.
– Раньше тут была трапезная для гостей дона Хосе де ла Борда, – сказал ни к селу ни к городу Пако. – Однажды за этим столом умер турецкий посланник, подавившись манговой костью. Немудрено! Вы видели кости манго? Раз попав в дыхательные пути, застревают навеки. Ее так и не удалось извлечь из турецкой гортани. Рассказывают, что на могиле посланника выросло манговое дерево. Как символично!
– Ближе к делу, – вздохнула Шурочка. – Тимирязев!
– Склифосовский, дорогая, – поправил Васька, не терпевший фольклорных искажений. – И не к делу, а к телу. К моему. Валяй, Лобачевский, лоботомируй!