Меланхолия. Стихи

Бессонова Мирослава

Клеймо

Промозглый ветер листья носит, и быстро зреет темнота. Внутри таящаяся осень выходит паром изо рта. Все медленно дойдет до точки — так временем заведено, когда найдешь своей цепочки недостающее звено. Я не горазд словами мучить властителя небесных битв. Он все равно сгущает тучи — как огражденье от молитв. Но тишина страшна на деле и там, где звука не дано, не выжигай на бренном

теле моем безмолвия клеймо.

«Остывший город кажется пустым…»

Остывший город кажется пустым. Шел человек, и человек пропал. Из труб домов выходит белый дым, как изо рта при разговоре пар. Горит камин, расправлена кровать, как много чая в кружку утекло. И снег идет, не зная что с них взять, с тех, кто не холод любит, а тепло, с тех, кто привык оберегать углы, в четырехстенном спрятавшись нутре. Но нет вины, но нет ничьей вины в том, что зима настигла в октябре, сумев минуты осени отнять, отнять все то, что мы уберегли. Нам суждено болеть и замерзать, нам суждено хранить тепло внутри, пока дороги – это голый лед, пока в запасе чай из чабреца. А снег идет, стремительно идет, и не скрывает своего лица.

«Как одиноко, как тревожно нам…»

Как одиноко, как тревожно нам сквозь промежутки трезвости и пьянства смотреть во все глаза по сторонам и видеть только знаки постоянства. Почти зима. Глаза воспалены от пыльных снов. И сорваны одежки с деревьев, пьющих силу из луны, хранящей всех потомков Молодежки [1] . Уже не важно, есть ли кто живой, и где исчезли бьющие тревогу, когда запретов пес сторожевой встал в полушаге, преградил дорогу.

1

Молодежка – уфимский микрорайон.

Эмбрион

1

Мы наконец воспряли ото сна, успокоенья в нем не обнаружив. Любовник-ветер, ждавший допоздна, шевелит ночи пеньюар из кружев. Его устами истину глаголь напропалую, если не чужда я. И пусть пронзает ноющая боль, наличность душ собою подтверждая. Мир оградил себя цепями скал, осуществив распоряженье чье-то. Быть может это то, что ты искал, не отдавая в том себе отчета.

2

Ночь коротка и рвется, как капрон, об первый луч, направленный извне. Твоей любви запретной эмбрион растет во мне, шевелится во мне. И целый мир к нему благоволит земной и тот, что существует под, где лечит души страждущих Аид и отпускает в черный небосвод. Тьма ускользает из-под пальцев, но я остаюсь вне времени опять, своей незримой жизни полотно делить с тобой и олицетворять.

3

Волокна света заменили ту привычную для зренья темноту. и стражи снов покинули постели. С

небес горящих шепчут облака лишь об одном: смерть – фикция, пока два сердца бьются в неделимом теле. Но неизбежной все же быть беде. Мы выйдем за пределы комнат, где начнет вращенье мира центрифуга в очередной, но не в последний раз. Она бесстрастно перемолет нас, успевших за ночь прорасти друг в друга. И вдруг вернутся на круги своя: блудница-ночь, обнявшая меня, ее минут подробности, детали; слова, в которых боль и колдовство, для душ, годами ищущих родство. Как будто мы еще не умирали.

«Вновь снег, возникший из небытия…»

Вновь снег, возникший из небытия, собою укрывает пыль эпохи. Под плотным слоем делает земля, подобно людям, выдохи и вдохи. Бледнеет солнца огненный неон. В безмолвие отчетливее слышен качающийся маятник. А он, должно быть, кем-то управляем свыше. А тот, кто свыше наложил бинты на лица, руки – на ожоги неба, и нарушая клятву немоты заговорил, опровергая небыль, о том, что пуст спасения ковчег, давно потух агонии огонь и настало время лечь в холодный снег и обрести покой в его ладони.

«Лед тронулся. Но все еще зима…»

Лед тронулся. Но все еще зима телам и душам не дает оттаять. Смотай в клубок распутанную память, сходя с подножки. Только не с ума. Давно сорвало время-палантин и унесло. Но жили, не стихали гудки страны, сигналы. Ты один вернулся к ней в придачу со стихами. Всю боль разлуки вынесла душа, и сберегая и превозмогая. Теперь иди нисколько не спеша, минуй депо под грохоты трамвая. Пусть бродит взгляд среди знакомых мест, где обновилось что-то, постарело. Пятиэтажный дом, второй подъезд, второй этаж и поворот налево.

«Минутой позже – небо в парандже…»

Минутой позже – небо в парандже, и нас впитали, поглотили жар вы, густые ткани ночи. Мы уже сложили крылья, отрастили жабры. Поймали солнца равнодушный жест, что не укажет, из кого мы родом, и отдалились ото всех блаженств, из-за которых медлили с уходом. Земная жизнь болезненно-нежна. О, разреши ее запомнить нежной, покуда ночь, что выцвести должна, питает донор темнотой кромешной.

«Нет, нас не догнать и как лоскуты не сшить…»

Нет, нас не догнать и как лоскуты не сшить, и не испугать отрядами черных дней. Но думалось – эту осень не пережить, но верилось – все на свете подвластно ей. И все, что цвело, казалось, не сможет цвесть в глубинах людских, продрогших от ветра душ. И кто-то цедил сквозь зубы дурную весть, не слушай тех слов, мой друг, имярек, не слуш… Ведь осень сдалась, она не пошла на Вы, напротив – дала дорогу вестям благим. Ведь думалось ей – людей не сломить, увы, и верилось – все на свете подвластно им.