Мелкий бес
Шрифт:
— Ну, это дешево стоит, — решительно сказала Дарья. — Это у всех мальчишек есть.
— Нет, не дешево, — с досадою ответила Людмила. — Есть поганые.
— А он чистый? — спросила Валерия; так пренебрежительно протянула «чистый».
— Много ты понимаешь! — крикнула Людмила, но сейчас же опять заговорила тихо и мечтательно: — он невинный.
— Еще бы! — насмешливо сказала Дарья.
— Самый лучший возраст для мальчиков, — говорила Людмила, — четырнадцать-пятнадцать лет. Еще он ничего не может и не понимает по-настоящему, а уж все предчувствует, решительно
— Большое удовольствие! — с презрительною ужимкою сказала Валерия.
Она была грустна. Ей казалось, что она — маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала сестрам, — Дарьину веселому смеху и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять:
— Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.
— Не надо, так чего же ты его теребишь? — грубо возразила Дарья.
Людмила покраснела, и виноватое выражение тяжело легло на ее лице. Дарье стало жалко, она подошла к Людмиле, обняла ее и сказала:
— Ну, не дуйся, ведь мы не со зла говорим.
Людмила опять заплакала, приникла к Дарьину плечу и горестно оказала:
— Я знаю, что уж тут не на что мне надеяться, но хоть бы немножко приласкал он меня, хоть бы как-нибудь.
— Ну что, тоска! — досадливо сказала Дарья, отошла от Людмилы, подперлась руками в бока и звонко запела:
Я вечор сваво милова Оставляла ночевать.Валерия заливалась звонким, хрупким смехом. И у Людмилы глаза стали веселы и блудливы. Она порывисто прошла в свою комнату, обрызгала себя корилопсисом, — и запах, пряный, сладкий, блудливый, охватил ее вкрадчивым соблазном. Она вышла на улицу нарядная, взволнованная, и нескромною прелестью соблазна веяло от нее.
«Может быть, и встречу», — думала она.
И встретила.
— Хорош! — укоризненно и радостно крикнула она.
Саша смутился и обрадовался.
— Некогда было, — смущенно сказал он, — все же уроки, все учить надо, правда, некогда.
— Врешь, миленький, пойдем-ка сейчас.
Он отнекивался смеючись, но видно было, что и рад тому, что Людмила его уводит. И Людмила привела его домой.
— Привела! — с торжеством крикнула она сестрам и за плечо отвела Сашу к себе.
— Погоди, сейчас я с тобою разделаюсь. — погрозила она и заложила дверь на задвижку, — вот теперь никто за тебя не заступится.
Саша, заложив руки за пояс, неловко стоял посреди ее горницы, — ему было жутко и любо. Пахло какими-то новыми духами, празднично, сладко, но что-то в этом запахе задевало, бередило нервы, как прикосновение радостных, юрких, шероховатых змеек.
XVIII
Передонов возвращался с одной из ученических квартир. Внезапно он был застигнут мелким дождем. Стал соображать, куда бы зайти, чтобы не гноить на дожде нового шелкового зонтика. Через дорогу, на каменном двухэтажном особнячке, увидел он вывеску:
И отца и мать застал он дома. Встретили его суетливо. Так и все здесь делалось.
Николай Михайлович Гудаевский был человек не высокий, плотный, черноволосый, плешивый, с длинною бородою. Движения его всегда были стремительны и неожиданны; он словно не ходил, а носился, коротенький, как воробей, и никогда нельзя было узнать по его лицу и положению, что он сделает в следующую минуту. Среди делового разговора он внезапно выкинет коленце, которое не столько насмешит, сколько приведет в недоумение своею беспричинностью. Дома или в гостях он сидит-сидит и вдруг вскочит и без всякой видимой надобности быстро зашагает по горнице, крикнет, стукнет. На улице идет-идет и вдруг остановится, присядет или сделает выпад, или другое гимнастическое упражнение, и потом идет дальше. На совершаемых или свидетельствуемых у него актах Гудаевский любил делать смешные пометки, например, вместо того, чтобы написать об Иване Иваныче Иванове, живущем на Московской площади, в доме Ермиловой, он писал об Иване Иваныче Иванове, что живет на базарной площади, в том квартале, где нельзя дышать от зловония, и т. д.; упоминал даже иногда о числе кур и гусей у этого человека, подпись которого он свидетельствует.
Юлия Гудаевская, страстная, жестоко-сентиментальная длинная, тонкая, сухая, странно — при несходстве фигур — походила на мужа ухватками: такие же порывистые движения, такая же совершенная несоразмерность с движениями других. Одевалась она пестро и молодо и при быстрых движениях своих постоянно развевалась во все стороны длинными разноцветными лентами, которыми любила украшать в изобилии и свой наряд, и свою прическу.
Антоша, тоненький, юркий мальчик, вежливо шаркнул. Передонова усадили в гостиной, и он немедленно начал жаловаться на Антошу: ленив, невнимателен, в классе не слушает, разговаривает и смеется, на переменах шалит. Антоша удивился, — он не знал, что окажется таким плохим, — и принялся горячо оправдываться. Родители оба взволновались.
— Позвольте, — кричал отец, — скажите мне, в чем же именно состоят его шалости?
— Ника, не защищай его, — кричала мать, — он не должен шалить.
— Да что он нашалил? — допрашивал отец, бегая, словно катаясь, на коротеньких ножках.
— Вообще шалит, возится, дерется, — угрюмо говорил Передонов, — постоянно шалит.
— Я не дерусь, — жалобно восклицал Антоша, — у кого хотите спросите, я ни с кем никогда не дрался.
— Никому проходу не дает, — сказал Передонов.
— Хорошо-с, я сам пойду в гимназию, я узнаю от инспектора, — решительно сказал Гудаевский.
— Ника, Ника, отчего ты не веришь! — кричала Юлия: — ты хочешь, чтобы Антоша негодяем вышел? Его высечь надо.
— Вздор! Вздор! — кричал отец.
— Высеку, непременно высеку! — кричала мать, схватила сына за плечо и потащила в кухню. — Антоша, — кричала, она, — пойдем, миленький, я тебя высеку.