Мельница
Шрифт:
— Скажи, Хуршид, а как дела в нашей касабе, много ли раненых?
— Все хорошо, хвала аллаху! Человек восемь, десять, пятнадцать…
— Погибших?
— Нет, упаси господь. Раненых человек восемь, десять, пятнадцать…
Больше Хуршид сообщить ничего не мог, так как всю ночь дежурил при бее-эфенди.
Между прочим, эти «восемь, десять, пятнадцать» раненых, о которых он упомянул, все без исключения были жертвами катастрофы, разразившейся в доме Омер-бея, когда рухнула лестница со всеми сгрудившимися на ней гостями. Кое-кому оказали помощь на месте, другим сделали перевязку во дворе медресе Чинили и отправили по домам, а тех, кто не мог двигаться, уложили тут же в кельях.
— А велики ли разрушения в городе?
Хуршид этого не знал, однако
Сам Хуршид землетрясения просто не заметил и узнал
о случившемся уже позже, от соседей. Причиной столь странного обстоятельства был один его беспутный родственник, брат жены, — парень неплохой, работяга, за которым водился, однако, грешок: он мог уехать куда-нибудь на заработки на месяц, два, а то и три, получить восемь, пятнадцать монет, а потом прокутить в санджаке эти деньги за три, четыре, пять недель. Пропив все до последнего куруша, он обычно возвращался домой и начинал всячески докучать Хуршиду.
Как раз в ту ночь шурин заявился к Хуршиду пьяный как свинья и поскандалил со своей сестрой. Тут-то и возникла необходимость «немножко» поучить его.
Эта необходимость «немножко» поучить шурина обернулась изрядной потасовкой, и, вполне понятно, о землетрясении Хуршид узнал только от других. Но вместе с тем он так и не мог понять, кто виноват в разгроме, учиненном у него дома, — землетрясение или же шурин, которого нужно было наставить на путь истинный.
Итак, Хуршид ничего толком не рассказал Халилю Хильми-эфенди о разрушениях в городе, зато в подробностях доложил о том, что на верхнем этаже уездной управы в коридоре обвалился потолок и куча щебня перегородила путь в канцелярию. Это известие ничуть не удивило каймакама, напротив, даже порадовало. Крыша здания управы уже давно пришла в негодность. За долгие годы дожди и талый снег упорно просачивались через нее и так искусно разрисовали потолок замысловатым узором грязных разводов и подтеков, что он стал похож на карту некоей фантастической планеты с материками и горами, морями и реками. Однако и на таких планетах порой случаются катастрофы (по причинам, одному только богу известным — точно так же, как и нынешнее землетрясение!), поэтому на «карте» постепено происходили изменения: некоторые материки обвалились, кое-какие острова повисли в воздухе, болтаясь на обрывках соломы. Хуршиду уже пришлось как-то в течение нескольких дней отбивать длинным шестом висящие куски штукатурки и протыкать вздутия в тех местах, где потолок грозил рухнуть (для этой операции он каждый раз надевал на голову пожарную каску, присланную в позапрошлом году в качестве образца из Стамбула). А недели две назад в уездной управе случилось происшествие, едва не кончившееся трагически: отвалился сырцовый кирпич и угодил на голову старухе, ожидавшей очереди на прием к кай- макаму. С тех пор по пятницам, в базарные дни, когда крестьяне стекались в город и в канцелярии было особенно много народу, Хуршид усаживался под навесом около двери, ведущей в приемную, и оттуда руководил движением посетителей, указывая им палкой дорогу и изредка покрикивая: «Ну, чего прете, как кабаны, идите по-человечески!» — стараясь тем самым предотвратить возможные неприятности.
Халиль Хильми-эфенди слушал Хуршида и думал: «Что ж, посмотрим, чем все это кончится… Кто знает, если бы не этот случай, сколько бы еще пришлось ждать, пока утвердят ассигнования на ремонт?..»
И тут же в голову ему ударила совсем другая мысль. Ведь если бы он не пошел к Омер-бею посмотреть танцы болгарки, а спал бы во время землетрясения в своей комнате, здесь, в управе, то, наверно, — да и не наверно, а непременно! — кинулся бы в коридор, спасаясь от гибели, и… Да, это чистая случайность, это удивительное счастье, что сейчас он возлежит на койке — пусть немного помятый, но живой и здоровый — и любуется великолепным утром, а не покоится хладным трупом под руинами обвалившегося потолка…
III. КАЙМАКАМ И ЕГО СУПРУГА
Каймакам
Такая привычка выработалась у него за двадцать пять лет службы в сырых и малярийных уездах. Правда, была и другая, не менее веская причина держать окна на запоре — уже почти двадцать лет супруга господина кай- макама болела…
А нынче — это просто удивительно! — он чувствовал себя великолепно, хотя всю ночь провел на улице и, более того, некоторое время, пока ему перевязывали раны, оставался в чем мать родила. Никакого недомогания он не испытывал и даже, наоборот, ощущал во всем теле непривычную бодрость.
Городок еще спал, на улицах не было ни души. Начало светать, туман над равниной поднимался все выше, и из-под него, точно переводные картинки, сверкая яркими, влажными красками, появились окрестные поля и горы, казавшиеся в этот ранний час удивительно близкими.
Халиль Хильми-эфенди был уроженцем Бейкоза, пригорода Стамбула. Он любил вспоминать те далекие времена, когда ему было лет пятнадцать — шестнадцать и он рано по утрам вместе с товарищами ходил в рощу Абрахам-паши. Однажды лунной ночью они взобрались на гору пророка Юши [3] встречали там рассвет и рассказывали друг другу о своих возлюбленных. А потом, крепко взявшись за руки, со слезами на глазах поклялись приходить каждый год на эту гору. Детство? Конечно, детство! Улыбаясь своим воспоминаниям, Халиль Хильми-эфенди испытывал щемящую грусть, и бороду его, недавно влажную от росы, теперь оросили слезы… Эх! Пропади все пропадом!..
3
Юша — турецкое имя библейского пророка Иосифа. На азиатском берегу Босфора, около Бейкоза есть гора, на которой, по мусульманскому преданию, находится могила пророка Юши; по другой, византийской легенде, там был похоронен Геркулес.
После чая Хуршид хотел было предложить каймакаму немного хлеба с сыром, но, увидев, что тот закрыл глаза, передумал.
В саду соседнего дома, выходившего на площадь, пробовал свой голос соловей; его трели напоминали каймакаму о колокольчиках девушки-болгарки.
Во время танца Халиля Хильми-эфенди поразила одна ее удивительно грациозная поза: девушка вдруг застывала на месте, подобно парящей в воздухе птице, раскинув обнаженные руки, закрыв глаза и точно прислушиваясь к далекому голосу. В эту минуту танцовщица словно переставала дышать, и тогда казалось, будто от плеч ее к запястью по гладкой коже, как по мрамору, тихо струится прозрачная вода, а колокольчики дрожали нежным звоном на ее недвижных пальцах.
Видимо, соловей этой ночью был настроен романтично и не раз начинал свои трели. Иначе чем же объяснить то, что, очнувшись после обморока, Хильми-эфенди вспомнил звон колокольчиков?!
Впрочем, был ли то обморок? Может быть, окружающие и думали, что каймакам лишился чувств, на самом же деле он всего лишь был пьян. Конечно, когда он упал с лестницы, то действительно потерял сознание. Но если уж говорить начистоту, то позже, так и не придя в себя, он погрузился в глубокий сон, или попросту захрапел, как обыкновенный пьянчужка.
И выпил-то он самую малость — всего несколько рюмок водки — сущие пустяки по сравнению с тем, что выпили другие гости или хозяин дома, Омер-бей… Однако для его головы и дряхлеющего тела несколько рюмок водки да еще… колокольчики танцовщицы — излишества непозволительные. Чего же удивляться, что он был пьян в ту ночь? От таких потрясений захмелеешь, чего доброго, на несколько дней или месяцев… Ну что ж, и поделом!.. Сам виноват!.. Пословица недаром говорит: кто в старости голову потерял, того могила исправит…