Мелочи архи..., прото... и просто иерейской жизни

Ардов Михаил Викторович

А время было жуткое — самый разгар гонений на верующих, да и церковные нестроения. Владыка говорил:— Мне не страшно было веру потерять. Я через все прошел. Я в детстве видел, как батюшки в Алтаре дрались...

В дальнейшем на многие годы жизнь его была связана с театром. (Это, кстати сказать, было одно из наших с ним существенных разногласий — он навсегда сохранил слабость к зрелищам и лицедеям, а я, грешник, терпеть не могу всего этого.) Впрочем, то, что сцена стала его профессией, не только его вина. На поступление в театральную студию его благословил священник.— Он мне так сказал, — вспоминал Владыка: — “Ты мальчик нравственный, тебе это не опасно. А они тебе там голос поставят”.Насколько

мне известно, в театре он не столько играл, сколько занимался административной деятельностью — был заведующим труппой и, как свидетельствовали очевидцы, с труднейшей этой должностью он справлялся блестяще.С Церковью же, однако, он никогда не порывал, все знали, что он верующий. На праздники он старался освободиться от спектаклей и репетиций и ходил в храм. Летом 1944 года после успешной сдачи экзамена, который принимал сам легендарный протопресвитер Николай Колчицкий, будущий наш Владыка принял священный сан.

Первый приход, на котором он служил после рукоположения, была Троицкая церковь в селе Наташине (Люберцы) под Москвою. Любопытно, что самые последние годы он жил неподалеку, в доме на самой окраине новой Москвы, на Косинской улице. Когда-то в этих местах сплошь были деревни, и он все их исходил пешком — треб тогда было много, а церквей маловато. Время было военное, голодное, но почти в каждом доме для батюшки угощение — водка, картошка, соленые огурцы и капуста... Когда я принял сан, он делился со мною своим опытом.— Если придешь на требу в какой-нибудь дом и тебя будут угощать — не отказывайся, не обижай людей... Только запомни одно правило. Если за столом тебе вдруг захочется выпить еще и еще немного посидеть, немедленно вставай и уходи.

С сорок пятого по сорок восьмой год о. Михаил Зернов был настоятелем Покровского храма у станции Тарасовская Северной дороги. А затем ему довелось заново открывать Скорбященскую церковь на Большой Ордынке. Этот храм стал его любимым детищем (если так можно выразиться по отношению к церкви). Он был там настоятелем почти сорок лет. За эти годы сменились поколения прихожан, но одно оставалось неизменным — любовь пасомых к своему пастырю, а потому еже и к архипастырю...Владыка с улыбкой передавал мне слова протоиерея Всеволода Шпиллера, который был настоятелем соседнего храма — “Николы в Кузнецах”.— Он мне сам говорил. Одна простая женщина подошла к нему и сказала: “Вот, батюшка, вы такой культурный, такой ласковый, а вас не любят... А вот на Ордынке отец Михаил, он кричит на нас, как председатель колхоза, а его — любят...”

Епископом Владыка стал довольно поздно. Тут было, я полагаю, много причин. Одна из них та, что он ни за что не хотел расставаться со своей родной Москвой и, главное, со своим храмом на Ордынке. (Впоследствии он решительно отказался от кафедры вне Москвы и ушел на покой, оставаясь почетным настоятелем Скорбященской церкви.) Иногда он говорил, шутя:— Я в пятьдесят лет в архиереи пошел, чтобы мальчишкам руки не целовать...Тогдашних молодых архиереев, которых во множестве рукополагал митрополит Никодим (Ротов), он всегда называл “мальчишками”.

Близость, которая возникла у меня с Владыкой Киприаном, была отчасти предопределена. Я вырос на Большой Ордынке в доме № 17, там и сейчас живут моя мать и брат. А Скорбященский храм стоит почти напротив нашего дома, его номер — 20.Мне шел одиннадцатый год, когда церковь открылась заново, и я иногда заходил туда. Не сказать, чтобы очень часто, но непременно всякий год на Пасху. Впрочем, кто именно там служит, я никогда не интересовался, хотя кое-что об отце Михаиле Зернове слышал — в прежние годы его знали многие приятели моего отца — литераторы и актеры.

В 1964 году я принял Святое Крещение, но в церковную ограду вошел не сразу — не было у меня наставника, никто мною тогда не руководил. Однако же тяга к Церкви у меня была, и вот в 1967 году 5 января вечером, под Рождественский сочельник, я пришел

в Скорбященский храм и попал на общую исповедь, которую проводил Владыка. Он делал это трижды в год — под Сочельник, на первой неделе Великого Поста и на Страстной, под Великий Четверг. Говорил он вообще превосходно, а в такие дни — в особенности. Это были не столько “общие исповеди”, сколько проповеди с призывами к покаянию... В тот самый Сочельник я первый раз в жизни сознательно приобщился Святых Христовых Тайн.А накануне Пасхи того же года меня представили Владыке Киприану, и он благословил мне молиться в Алтаре. Прошло еще некоторое время, и я стал его иподиаконом.

Примечательно, что я сейчас в какой-то мере исполняю пожелание самого владыки. В самом начале нашего знакомства, в 1968 году, показал ему свои воспоминания об Анне Ахматовой. После этого он, полушутя, спросил:— А обо мне ты напишешь воспоминания?Я деликатно промолчал. Я тогда еще слишком мало знал его.А Владыка продолжал в том же тоне:— Ну, раз ты об Ахматовой написал, то обо мне должен... Я, как-никак, архиерей... А она — кто?.. Баба!

Владыка говорил:— Среди нашего брата, священнослужителей, есть профессионалы и дилетанты.Сам он был профессионалом высочайшего класса. У него была способность все видеть и все замечать — всякую мелочь в облачениях, погасшую лампадку, сдвинутый с места аналой...

Я навсегда запомнил незначительный эпизод, свидетелем которого стал в самые первые дни после того, как мне благословлено было молиться в Алтаре. В самом начале всенощной протодиакону нужно было отдать кадило и выходить на амвон. А прислужники, как назло, все разбежались... И вдруг я вижу, что Архиепископ, как простой пономарь, принимает кадило. В этот момент он и не думал о своем высоком сане, ему важно было, чтобы в богослужении не произошло никакой заминки. Он вообще был великим ценителем красоты и стройности богослужений и частенько нам говаривал:— Вы настоящей службы и не видели. Я — еще видел.

Или такой случай. В Москве свирепствовала эпидемия гриппа. В Скорбященском храме заболели все священники кроме одного. В результате в воскресный день некому было служить панихиду после ранней литургии. Я поднялся к Владыке в его комнату на колокольне, он, как обычно в это время, лежал на своем диване... Узнав, что батюшки заболели, он сейчас же поднялся, облачился и пошел служить панихиду. Сам читал записки, говорил ектеньи, возглашал “Вечную память”...

В родительские субботы — дни особого поминовения усопших — через Алтарь Скорбященского храма проходят кипы поминальных записок, батюшкам приходится “вынимать” многие тысячи просфор. В такие дни Владыка Киприан служил позднюю литургию в приделе, но еще во время ранней приходил в главный Алтарь, чтобы помочь вынимать просфоры.Помнится, все — и клирики, и прислужники — на солее читают поминания, в Алтаре только он и я. На этих службах вынутые просфоры складываются в эмалированные ведра, вот я и говорю Владыке:— Я вам сейчас дам ведро.— Ведро? — переспрашивает он. — Ведро дают корове. А я — архиерей... Ты бы сказал: я вам дам сосуд.

Тут я хочу продолжить “животноводческую” тему.Поскольку Владыка Киприан был архиереем заштатным, то у него бывали проблемы с прислужниками. По большей части этим занимались немолодые прихожане, как правило, профессионализмом не отличавшиеся. Помнится, облачают они его в Алтаре, возятся, то и дело ошибаются... Владыка терпеливо ждет, пока они управятся, и вдруг произносит:— В такие вот минуты я чувствую себя, как мерин, которого запрягают мальчишки...Он часто говорил о себе:— Архиерей я так, по недоразумению... А истинное мое призвание — пономарь, ризничий...Действительно, облачения он умел ценить и знал в них толк. В храме на Ордынке — уникальная ризница, множество старинных облачений, таких, что и в музеях нет. А когда он пришел туда настоятелем, там вообще ничего не было — храм открывался заново.