Мелодия на два голоса [сборник]
Шрифт:
— Познакомились? — ехидно спросил Александр Давыдович. — С Петром?!
— Да, немного.
— Это неандертальский товарищ, — холодно заметил Кислярский. — Он мечтает сделать себе каменный топор и уйти в темноту.
Я промолчал.
— Жеребец, — добавил Кислярский. — Храпит ночью ужасно. Обратите внимание, ваш современник. Время его не коснулось. Культура и книги прошли мимо. Дай ему топор, и он через два дня разучится говорить… Вы вот, я вижу, приличный, интеллигентный юноша. Объясните мне, почему это так? Где просчет?
— Вы
Александр Давыдович горестно прищурился.
Я уже привыкал к его белобрысому, с резкими выточками лицу. Он был теперь моложе, чем утром. В нем явно сидел домашний бесенок азарта. Равнодушия в нем не было. Это сразу бросается в глаза. Он был готов многое искоренить.
Александр Давыдович был кривым зеркалом Петра.
— Налей-ка водички! — сказал он мне. Жажда у него, что ли?
И тут вплыла в комнату высокая сестра со шприцем.
— Я не буду больше делать уколы! — сказал сразу и неожиданно тонко Дмитрий Савельевич.
— Будете! — сказала сестра озабоченно.
— Не буду! — ответил Дмитрий Савельевич, равнодушно поедая ягоды.
Сестра беспомощно оглядывалась, но не на нас — на белые стены.
— Ха-ха-ха! — произнес Кислярский. — Галочка, колите мне!
— Давайте делать укол, больной! — сказала сестра жестко.
— Не буду, — ответил Дмитрий Савельевич строго.
— Делайте мне, Галочка, — ликовал Кислярский. — Ваши прелестные ручки не могут меня испугать… Вы мне сегодня, Галочка, снились.
— И мне снились, — поддержал я родную тему.
— Как же вы не будете, — спросила сестра, — если врач велел…
— Сказал, не буду, значит, не буду, — раздраженно бросил непокорный Дмитрий Савельевич. — Они мне надоели, уколы. Вы только и знаете, что колоть. Я — не кролик! Плевал я на ваши уколы! Вы шприцы не кипятите.
Галочка растерялась от такого обвинения.
— А как же без уколов?
— А так же! Колите Кислярскому в толстый зад!
Появился Петр. Он с ходу ущипнул сестру за бок.
— Ой! — возмутилась Галочка. — Ты дурак, Петр! Идиот прямо.
И тут я неожиданно увидел себя как бы сверху.
Я все чаще вижу себя со стороны чужими злыми умными глазами. Это происходит помимо моей воли, даже вопреки ей. Раньше такое наблюдение доставляло удовольствие. Я думал, какой я умный, умею трезво оценить себя в любой ситуации, при любых обстоятельствах. Потом ощущение стало тягостным.
С каждым разом я казался себе все ничтожней, все мельче и примитивней, видел одни недостатки, ясно понимал, что даже зрительное соотношение с миром не в мою пользу. Я представлял себя в метро на эскалаторе, стою с книжкой, в сером плаще. Кругом толпа. Меня не замечают. Даже мои соседи смотрят мимо, на ступени. Изредка я вижу мелькнувшее интересное лицо, чаще женское, но тут же оно стирается в памяти. Тоска охватывает меня глубоко. С жуткой проницательностью
Представляю себя в лесу, одного, идущего через кусты, по поляне, в траве. Моя согнутая фигура в том же сером плаще выглядит дико, неуместно, — букашка, ползущая по сочной цветущей коре дерева.
Страшно. Старался объяснить себе эти ощущения. Это психоз, убеждал я себя. Это следствие боли. Все пройдет, если пройдет боль. Если вырвать клокочущую боль и растоптать ее…
Мир прекрасен, вспоминал я. Да что там вспоминал. Ксения Боборыкина была — божество. Это про нее писали: я встретил вас, и прочее.
На время я успокаивался и сносно жил, не страдая, более того, успешно работая. Мне нет еще и тридцати, а я имею степень, занят в одной из самых перспективных областей науки. Есть талантик, есть. Иногда мне даже кажется, что солидный.
Я бы много сделал, когда бы не болезнь. Вот что тоже обидно. Такая малость, а подкосила, как серпом по ногам.
3
Утром на обход заявились два врача и медицинская сестра. Один врач назывался лечащим врачом нашей палаты — Евгений Абрамович Пенин. Второй — зав. отделением, хирург, профессор Дмитрий Иванович Клим.
Пенин — черноватое, расплывчатое, плывущее, пухлое лицо, приземистая фигура борца, улыбка до ушей, выпуклые черные линзы-глаза. Шустр и резв.
Клима нарисовать трудно. Зеленоватый, неспешащий, заботливый взгляд, покатые плечи. Стоит крепко, ноги широко. Молчун. Пенин докладывал про меня минуты четыре. Иногда какую-нибудь неточность я поправлял. Пенин на мои слова бурно отмахивался, это, мол, несущественно. Но я люблю точность формулировок. Клим кивал, профессорски, хмыкал, трогал пульс (мой, а не Пенина).
— Проведем обследование — и на стол! — закончил Пенин.
— Лучше сначала на стол, а потом обследование, — добавил я в шутку.
— Не торопись! — ответил Пенин. — Нынче венки подорожали!
Клим молча покивал, еще раз хмыкнул, и они перешли к Кислярскому. Опять Пенин докладывал, а Клим молчал. Сестра — Нина Александровна — записывала.
То же самое, у кровати Дмитрия Савельевича.
— Отказался вчера от инъекции, — заявила сестра авторитетно.
— А чего они! — сказал Дмитрий Савельевич, просительно заглядывая в лицо Климу.
— Упрямый какой старик, — игриво смеясь, добавил Пенин. — Не хочет выздоравливать. Привык здесь.
Клим промолчал. А хотелось, чтобы он чего-нибудь сказал, как-то косвенно проявил свою сущность.
Петр лежал, укрывшись одеялом до подбородка. Торчал лишь крупный круглый нос, как медаль.
— Идут камни-то? — спросил Пенин, сосредоточенно глядя на заведующего.
— Идут! — ответил Петр. — От вас не утаю.
— Ну-ка, покажи где сейчас больно?
Петр ткнул в живот через одеяло.