Мелодия Неаполитанского танца
Шрифт:
— Это хорошо, — отозвалась Талыбова. — Ляжешь в изоляторе.
Девочка решительно замотала головой.
— Почему?
— Боюсь. Он там лежал.
— Я с тобой побуду, внученька. Всю ночь, — пообещала тетя Ариша.
— Нет! — наотрез отказалась Гюлька.
— Хорошо, — согласилась Людмила Рагимовна. — В своей палате будешь… Только вот эту таблетку выпьешь, укол сделаю и пойдем… Я тебя провожу.
Они вышли из медпункта обнявшись. Маленькая Гюлька и Людмила Рагимовна. И не было сейчас на свете людей ближе друг другу, чем они.
Талыбова вернулась в медпункт четверть часа спустя. Тяжело
— Гюлька уснула.
Погрузившись в невеселые мысли, Талыбова не помнила уже сколько так просидела. Ее вернул к действительности характерный старческий голос медсестры. Тетя Ариша сидела напротив и явно ждала ответа.
— Простите, я не расслышала, — призналась Талыбова.
— Их мать в тюрьме, знаешь?
— Материнских прав ее лишили еще до этого, — ответила она. — А вот отец…
— Отец, отец… — в сердцах сказала тетя Ариша. — Поди знай, кто он и где? Они ведь все от разных…
Она еще хотела было пройтись по их матери, но врач перебила ее.
— Не знала я что они от разных… И все-таки не надо ее грязно судить. Не нам это делать… Не нам… Вы заметили, детишки о ней ничего дурного не говорят.
— Любят ее. Любят, — подтвердила тетя Ариша. — Мать ведь. Тем паче, что ее нет. Самый лучший детдом не заменит ребенку матери с отцом. Не даст он ласки родительской…
Женщины умолкли. Каждая думала о своем и по-своему. Первой нарушила молчание тетя Ариша.
— Завтра покойному сорок дней стукнет… Намедни детишкам объявили, что им Новый год будут справлять 27 декабря. Так они снарядили делегацию к директору, мол, отказываемся от елки. Маське, дескать, сорок дней… Подсчитали пострелята… Правильно подсчитали…
Палату, с колеблющимися в ней силуэтами кроватей, тумбочек и стульев, словно кто опустил на дно мерцающего аквариума. В два широченных окна, пробивая синий шелк занавесок, сюда устремлялся мощный поток лунного света. Даже если бы здесь стояла кромешная тьма, Саша все равно ничего не опрокинув, ни на что не наткнувшись, уверенно прошел бы к Гюлькиной койке.
Гюлька спала спокойно, тихо. Он присел на край постели. Дыханье ее было легким. Раньше оно было прерывистым, сопровождалось частыми вздохами и сама Гюлька, по-существу, не спала. Стоило же по-настоящему забыться, как вскоре начинала вскрикивать, просыпалась от своего голоса, всхлипывала и, прижав к себе Сашину руку, лежала с сухо горящими глазами.
В такие минуты, чтобы как-то заставить ее уснуть, он выдумывал свои сновидения, в которых они втроем на пляже шли по вороху скрипучих ракушек, брызгались водой, а Маська увертываясь от них, кричал, быстро взбирался на высокую скалу и бросался в море. За ним прыгали Гюлька и он, Саша… Потом они выходили на берег и Мася брал трубу и играл так, что все, кто был на пляже, собирались вокруг них, восторженно хлопали, просили сыграть еще. И Мася играл и играл. Люди спрашивали: «Кто этот чудесный музыкант?.. Он обязательно станет знаменитым».
«Он из детдома, — отвечали им. — Одаренный мальчик. А рядом с ним его сестра и брат».
Гюлька, слушавшая его, разинув ротик, вздыхала и жаловалась:
— Не сниться он мне…
— Потому что ты не спишь. Вот усни, тогда присниться, — советовал Саша.
Гюлька понимала, что брату смертельно хочется спать и знала, что пока она не уснет, он так и будет здесь сидеть. Гюлька притворялась спящей и тогда брат уходил…
…
…22 декабря, после дня рождения Маси, в который ему бы исполнилось 14 лет, Саше принесли денежный перевод на 10 рублей и письмо, присланные из Ялты маминой двоюродной сестрой. Она писала им редко. За четыре года всего шестой раз. И никогда ни одного перевода. В каждом своем письме обещала им, как наскребет денег, взять их на лето к себе и всегда, что особенно злило ребят, не то умышленно, не то от незнания переиначивала их имена на русский лад. Маиса называла Михаилом, Гюлю — Галей, а Сашу — Шуриком. Детям порой казалось, что они читают письмо, писанное не для них. Чужое. Но, по-малчаливому уговору, вслух своего недовольства они не высказывали. Здесь, в детдоме, не все получали письма и на тех, к кому они приходили, смотрели с завистью. Ведь эти письма были Оттуда, из совсем другой жизни, к которой их товарищи имели прямое отношение и могли в любое время оказаться Там.
Эти заветные конверты порождали много легенд…
По словам одного из воспитанников, получавшего письма из Москвы, ему ближайшей родственницей приходилась сама Валентина Терешкова. Он много раз читал письмо своей тетки.
«Сегодня, — читал воспитанник, — наш завод посетила Валентина Терешкова. Ты ее не можешь не знать. Все начальство величало ее по имени и отчеству, а я — Валюшей. Она сама всем сказала, что мы с ней близкие. И мы с ней долго говорили…»
На этом месте мальчик обычно прерывал чтение, гордо обводил всех глазами, бережно складывал потрепанный лист в конверт и небережно ронял:
«Обо мне тоже говорили».
С ним не спорили. На него смотрели, как на будущего космонавта… Иметь такую родственницу!
У детей Мусаевых ялтинские письма тоже имели свою легенду, по которой их далекая тетка представала бабушкой, и была она лучшим профессором по глазным болезням. У нее лечится все Советское правительство, ее приглашают для консультаций в разные страны и из-за своей занятости она редко пишет и не может их взять к себе.
Но никто в детдоме не знал, что, когда от ялтинского «профессора» пришло первое письмо, Мася писал туда чуть-ли не каждый день и ни одного в ответ не получил. Тогда Мася решил писать лишь в том случае, если будут приходить письма из Ялты. Чтобы тетка не подумала, что они ей набиваются.
По записке, пришедшей от тетки вместе с переводом, Саша понял, что о Масином дне рождении ей сообщила мама. Она же, наверное, и попросила тетку к этой дате выслать деньги на сладости. Тетка поздравляла Михаила и советовала ему купить себе, Галочке и Шурику пирожных с конфетами, лимонада и ничего из дурного. «Ничего из дурного», — она подчеркнула.
Об этой записке и переводе Саша сестре ничего не сказал. Он завтра, в сороковины Маиса накупит сладостей и угостит ребят и Гюльку…
Саша оглянулся на сестру. Луна ей не мешала. Занавеску можно было раздвинуть пошире. Разгладив на подоконнике мамино письмо он принялся читать.