Мелодия счастья
Шрифт:
И тут Лиза обрела дар речи.
— Матушка! — закричала она и рухнула на колени перед этой доброй, глядящей на нее с улыбкой полной женщиной. — Вы — моя матушка! Другой не знаю!
Екатерина подняла девушку:
— Раз я тебе мать, я и дам фамилию! Коли тебя на невской набережной сыскали — будь отныне Невская. Елизавета Невская — отлично звучит, и на афише будет выглядеть красиво. Раз сам маэстро Меризи говорит, что у тебя талант, — учись. Только, как вон та девица, под моим портретом не вздумай петь!
И императрица, засмеявшись, показала рукой в сторону Барановой. Государыня вообще почему-то была смешлива в тот вечер.
— А тебе, князь, — Екатерина повернулась к Голобородко, — повелеваю, как начальству, проследить за успехами девицы Невской. Отныне она — моя крестница!
Голобородко кисло скосил глаза на свою пассию Баранову, но, повернувшись к Лизе, изрек:
—
Его узенькие глазки сладенько блеснули из-под оплывших жиром бровок. Ох как не понравился Лизе этот взгляд…
2
Лиза обвела восхищенным взглядом свою квартирку. Конечно, кто-то скажет, что обе комнатки малы и бедно обставлены. Ну и что?! Зато они — свои! Да у Лизы отродясь собственного угла не было. Пока росла в кухаркиной семье, спала в каморке за кухней, где ютилась не только кухарка с сыном, но еще и посудомойка с дочкой. Все трое ребятишек спали на одной широкой лавке за печкой. Правда, Лиза и то за счастье почитала — видела ведь на улице нищих детей-попрошаек.
Куда хуже стало, когда забрали ее с кухни в театральную школу. Вот где холод да голод! В дортуарах, где спали по двадцать девочек разного возраста, топили до того плохо, что, считай, и вовсе нет. Даже вода в кадках к утру замерзала. Чтобы попить или умыться приходилось лед молотком разбивать. И пили, и умывались с ледяной крошкой. Впрочем, старшие девочки переносили все это куда легче малышни. А малышни было всего-то трое: семилетние Дуня Волкова да Таня Симонова и шестилетняя Лиза-подкидыш. Все три девочки часто болели, тогда и наступало облегчение, когда девочек отправляли в лазарет. Там царствовал врач-немец, герр Шульц. Он вечно кричал на воспитанниц, бранился, и все по-немецки. Девочки не понимали, чего он от них хочет, за что ругает. И тогда немец кричал еще громче, но и только. Да-да, этот вечно ругающийся немец на самом-то деле оказался куда добрее их воспитательницы, мадам Серо. Та вечно била девочек, за любую шалость и провинность оставляла без еды, ставила в угол на горох. Этого Лиза боялась больше всего. Наказанная девочка должна была снять чулки и встать голыми коленками на рассыпанный по полу горох. Уже через пять минут стоять становилось невыносимо больно. Девочки плакали, умоляя мадам простить и прервать наказание. Но мадам почти всегда оставалась неумолима. Очень скоро Лиза поняла, что мадам Серо нравится стоять рядом с наказанной и слушать ее вопли. И тогда Лиза стала делать по-другому. Она крепилась изо всех сил — кусала себе губы до крови, впивалась ногтями в ладонь, но не плакала и не просила прощенья. И — о чудо! Поняв, что от строптивого подкидыша не дождешься ни крика от боли, ни униженных просьб, мадам Серо взвилась сама:
— Подкидыш неблагодарный! Ни слез, ни стона… Пошла вон!
И мадам выгнала Лизу из комнатушки, предназначенной для наказаний. И, что самое удивительное, никогда больше к Лизе не придиралась, а на горох теперь ставила других воспитанниц. Хотя до сих пор Лизе иногда снится, что она проходит по темному коридору мимо двери комнаты для наказаний, а оттуда слышатся крики и плач от боли и унижения.
А вот шумный герр Шульц никогда не наказывал тех, кто попадал в его лазарет. Даже мальчики, воспитывающиеся в той же театральной школе, иногда тайно увидевшись с девочками (а как еще — ведь жили они совершенно раздельно и если встречались на общих занятиях, то под пристальным надзором педагогов), рассказывали по секрету, что доктор-немец — добрейшая душа. Ведь это он однажды вступился за наказанного мальчика, которого воспитатель выпорол до крови. Тогда герр Шульц пошел куда-то наверх, к самому театральному начальству, и говорил что-то о членовредительстве, которое недопустимо над учениками школы ее величества. Мол, ученики — собственность самой императрицы, и негоже эту собственность обижать и портить. И, говорят, с тех пор государыня собственным указом запретила сечь учеников до крови.
На Лизу же немецкий доктор вообще кричал редко. Зато каждый день, который она проводила в лазарете, наказывал служительнице приносить девочке по две порции еды. Поев и отогревшись (в лазарете топили куда лучше, чем в дортуарах), Лиза переставала кашлять и хандрить. Часто она попадала в лазарет вместе со своими подружками — Дуней Волковой и Таней Симоновой. Обычно на третий день их лихорадка проходила, и герр Шульц, как всегда недовольно сопя, отправлял их обратно в классы. А однажды Лиза услышала, как он, коверкая русские слова, кричал, закрыв за ними дверь:
— Што толк?! Найн тепло, найн еда. Мой наук не помогайт!
Так и выходило. Без еды и тепла девочки опять заболевали.
Что тогда началось! Герр Шульц, носился по всей школе, громко ругаясь на двух языках — немецком и русском. Через день прибыла высочайшая комиссия — оказалось, бесстрашный немец написал докладную записку самой императрице. Словом, уже на следующий день в Театральной школе кормить и топить стали лучше. Лиза перестала дрожать от холода по ночам. А еще через полгода тот же неугомонный Шульц, осмотрев Лизу и Дуню, объявил:
— Сих девошк надо ушить вокал!
У Лизы тогда сердечко захолонуло: как это «ушить»? Может, их научат шить? А может, «ушить вокал» — значит зашить им рты? Но тогда они помрут голодной смертью!..
Но оказалось, что герр Шульц, осмотрев их связки, просто, порекомендовал учить девочек пению. У Дуни получалось не слишком хорошо. Оказалось, у нее проблемы со слухом: как дразнились девчонки, «ей медведь на ухо наступил». Но, видно, наступать на двоих этому медведю было хлопотно, потому что у Лизы тут же обнаружились большие вокальные способности. Вот с тех пор ее и стали готовить «на певицу». Обучали пению, актерскому мастерству, сценическому действию, танцам, преподавали историю музыки и литературы. И даже учили иностранным языкам — итальянскому, французскому и немецкому. Ведь петь иностранные арии из опер следовало на языке оригинала. Русских-то опер пока почти не было.
Но Лиза старалась вовсю. Недаром маэстро Меризи показал ее государыне. И вот теперь Лиза Невская — уже не ученица Театральной школы, а полноправная солистка Русской придворной императорской труппы Эрмитажного театра. И даже — вот чудеса-то, Господи! — не «поганый подкидыш», а крестница самой императрицы.
Она поет на сценах Большого и Малого театров и даже особо почетного Эрмитажного. И у нее отдельное жилье: своя спальня с голландской печкой, своя, пусть и крохотная, гостиная. И еще каморка, где можно на маленькой русской печурке готовить еду. Конечно, кроме кровати, пары стульев и стола, у Лизы нет никакой мебели. Ну и что?! Зато никто больше не будет ее будить ночным храпом, никто не станет приставать днем. Это же райская жизнь!
Ей уже не приходится, как в школе, с ужасом вскакивать по утрам с головной болью под дребезжащий звон проклятого колокольчика и слышать болезненные вскрики других бедных девочек, разбуженных ни свет ни заря. Теперь Елизавета Невская, юная «певица-сопрано в ранге солистки», просыпается с радостью. С песней творит молитву, с песней одевается в новое, выданное ей с казенного кошта платье — пусть и не такое нарядное, как у других, уже взрослых певиц. Ничего, и Лиза освоится. Вон ей какой заработок положили — двести рублей в год. Это же целое состояние. Дай Бог здоровья герру Шульцу, который первым обнаружил, что она может петь, и маэстро Антонио Меризи, который сказал, что она — талант. Правда, маэстро еще сказал, что она должна работать с утра до вечера: распеваться и учиться актерскому мастерству. Ну а потом лично договорился о дополнительных особых уроках с великим русским актером Иваном Васильевичем Дмитревским. Он уже стар, но в молодости блистал в трагических ролях. Его талант ценит сама матушка-императрица. Дмитревский, конечно, строг. На юную Лизу смотрит свысока, но она старается изо всех сил. Под его руководством ей даже удалось выучить роль Офелии из шекспировского «Гамлета». Конечно, со сцены ей эту роль не сыграть — певицы не выступают в драматических спектаклях, но Дмитревский ее похвалил и перестал смотреть на нее, как на букашку. А недавно они с Дмитревским устроили собственный концерт — спели перед почтенной публикой целый ворох русских песен. Публика пришла в восторг. Вот тогда-то Лиза и призналась Дмитревскому, что хоть и поет итальянские да французские оперы, но больше всего любит русские песни — только не шумные, веселые, а протяжные и лирические, те, которые словно за душу берут. Ведь когда их поешь — сердце людям открываешь. Нет ничего прекрасней тихой и щемящей русской песни! Но такие концерты для души у Лизы случались редко. Зато заграничные оперы ставили на императорской сцене каждый месяц.
3
На премьере оперы «Чудесное избавление» Лиза страшно волновалась. Как-никак, первая роль, выученная Лизой в ранге солистки. Партия трудная, изматывающая — героиня переживает трагическую любовь.
Едва закрылся занавес после первого акта, прямо в кулисах девушку встретил суетливый помощник режиссера Захар Суслов. Как всегда, он был пьян. Ухватил Лизу за рукав, едва не порвав казенный костюм, да и зашептал злобно, обдав юную певицу застарелым перегаром:
— Думаешь, примадонной стала? Как же — из грязи в князи!