Мелодия встреч и разлук

Райт Лариса

Влад замолчал, послышались первые, робкие аплодисменты, тут же подхваченные более сильными и уверенными хлопками. Гальперин покидал аудиторию с заметно повысившейся самооценкой. Он, против обыкновения, даже не донес до своего кабинета те несколько записок, что неизменно передавались ему на первой лекции самыми отчаянными и, по его мнению, бестолковыми студентками. Выбросил бумажки в мусорную корзину, едва выйдя в коридор. Читать записки не хотелось, к тому же содержание их было до тошноты одинаковым: имя, фамилия, номер телефона. Разница, согласно слухам, была лишь, как все в этой жизни, в цене: некоторые рассчитывали исключительно на пятерку, других устроила бы и тройка. Владу все это было противно и чуждо, хотя, зная о том, что некоторые из коллег

не брезгуют вступать в подобные «деловые» отношения, неприязни к ним не испытывал и закладывать их не собирался. Каждый выбирает по себе. К тому же и сам он оступился однажды. Это было в самом начале его карьеры преподавателя. Автора «сочинения» звали Катей, и она была поразительно похожа на его жену, которая ушла от него за месяц до этих событий, заявив, что он решительно ничего собой не представляет ни как муж, ни как мужчина, ни как специалист, потому что, в противном случае, ему не составило бы труда понять все ее претензии и наладить их разваливающиеся отношения. Она, возможно, была права. Отношения можно было бы наладить при наличии желания и некоторых усилий с обеих сторон. Но почему-то после этих слов у Влада и желание испарилось, и сил в резерве тоже не осталось. Не осталось ничего, кроме посеянного в подсознании зернышка собственной неполноценности, которое отчаянно захотелось вырвать, как сорняк, тут же после получения записки. Влад был не юн, но все же не слишком опытен, он позволил себе решить, что произвел на девушку неизгладимое впечатление, если не своей внешностью, хотя ничего откровенно отталкивающего в нем не было, то своим умом, в наличии которого никто не мог заставить его усомниться. Усомнился он сам в конце семестра, когда после заслуженной отправки на пересдачу его воздыхательница, которая сочла нужным не готовиться к экзамену, откровенно высказала ему все, что думает по поводу такого отношения человека к «своим долгам». Гальперин был неприятно поражен неожиданным открытием, он и не подозревал, что был кому-то должен, а так как одалживаться он не любил, то и записки подобного содержания с тех пор читать перестал.

Сегодня к тому же на чтение у Влада и вовсе не было времени. Он вернулся в Москву ночью после пяти часов ожидания стыковочного рейса в Цюрихе, торопливо смыл с себя все следы трехдневного мотания в самолетах, совершенного ради короткого, не слишком приятного, но, очевидно, небесполезного разговора. Влад принял душ и рухнул в постель как убитый. Думать не было сил. Поэтому теперь он почти бежал по коридору, стараясь поскорее оказаться в своем кабинете. По дороге он успел договориться о встрече с двумя аспирантами, отклонить предложение прочитать лекции в конкурирующем университете и согласиться сделать доклад на следующей конференции какого-то научного общества, название которого он забыл, захлопнув за собой дверь кабинета. Гальперин буквально бросился к своему портфелю, бережно достал из него диктофон и включил его. Послышалось тихое шуршание, затем зазвучал его голос:

— Ваше имя…

— По-моему, представляться здесь должны вы.

— Простите, такая форма записи на диктофон…

Неожиданный стук в дверь заставил мужчину выключить запись. В щель просовывается курчавая голова коллеги с отделения клинической психологии.

— Начало через пятнадцать минут. Ты идешь?

— Да. Сейчас. Только закончу. Займи мне, пожалуйста, место.

— Не думаю, что доклад на тему «Как определить лучший возраст для профориентации?» соберет аншлаг, — пытается шутить курчавая голова, — мы все здесь уже безнадежно профессионально сориентировались.

Влад нервно дергает головой, он не любит отвлекаться, еще больше не любит, когда его отвлекают. Дверь бесшумно закрывается.

— Думаете, о моей жизни нельзя мечтать? Или в ней нет романтики?

Влад прослушивает этот кусок пленки снова и снова, задумчиво грызет карандаш, делает пометки в тетради, записывает несколько слов с вопросительными знаками: «Гордость? Вызов? Гонор? Презрение? Зависть?» Мужчина прокручивает пленку до конца, слушает истошные,

наполненные желчью выкрики «Уходите!», вскакивает, ходит по кабинету, останавливается возле окна, несколько секунд размышляет, разглядывая и не видя уже заметно пожелтевшие листья деревьев, а затем решительно возвращается к столу и, зачеркнув все написанное, выводит единственное, четкое: «Обида!»

9

Зинка на судьбу не обижалась, Господу Богу не жаловалась и даже слезы лить перестала. Было некогда. Тамара нуждалась в уходе, Маня во внимании, бригадир в перевыполнении плана, а в чем нуждалась Зина — она и сама не помнила. Все ее мысли были заняты беспросветной чередой глаголов, глаголов домашних: разбудить, помыть, причесать, обтереть, подтереть, достать, принести, приготовить, накормить, снова помыть, уложить и еще глаголов фабричных, точнее одного, что не позволял расслабиться ни на секунду, отстукивая в голове монотонный ритм: работать, работать, работать. Работать, чтобы получить возможность достать, принести, приготовить, накормить. И так без начала и конца, с утра до вечера, с весны до осени, от зноя до стужи.

— Устроила здесь богадельню, — беззлобно, даже сочувственно упрекала Фрося. — Чего маешься? И без того ни кожи, ни рожи не было, а теперь и вовсе словно тень по квартире мечешься.

— Мечусь, теть Фрось, — соглашалась Зина. — А как не метаться? Правда ваша, забот невпроворот.

— Тьфу на тебя. Устроила себе не жизнь, а черт-те что! А делов-то было: одну в дом инвалидов, другую в приют.

— А потом? — спрашивала без вызова, но с прищуром.

— Потом жила бы спокойно. Ноги на танцах, руки на станке, голова в шляпке.

— А душа где?..

Зина не злилась. Фрося была незаменима. Утром она убирала двор и возвращалась домой писать бесконечные письма в различные инстанции с просьбой «предоставить проживающему в их квартире инвалиду полагающуюся по закону отдельную жилплощадь», а в перерывах между ЖЭКом, Минздравом и ЦК КПСС кормила Тамару обедом и иногда, будучи в хорошем настроении, когда получала ежемесячное письмо от сына, живущего с семьей где-то на Севере, даже выносила судно. Зинка возвращалась домой, заходила к Тамаре и, не почувствовав привычного запаха мочи, отправлялась к Фросе благодарить и целоваться.

— Дура ты блаженная! — сердилась Фрося. — Себя загнала в клетку и меня с панталыку сбиваешь.

Но Зинка уже не слышала: приготовить, помыть, убрать, уложить…

— Зиночка, — заводила аккуратные правильные речи Антонина Степановна, — ты, конечно, поступай как знаешь, но и в нормальных семьях случается так, что дети попадают в интернат.

Зина хмурилась, отворачивалась.

— Я понимаю, — доктор дотрагивалась до плеча девушки, — это, конечно, крайняя мера, но тебе все же легче будет. Я могу узнать по своим каналам, какой интернат самый лучший, помогу устроить. А на каникулы будешь забирать Маню. Знаешь, наверняка есть и специальные учреждения для детей с музыкальными способностями, и Машенька…

— А у вас правда есть связи?

— Какие-то есть.

— Антонина Степановна, миленькая, мне врачи сказали, одно лекарство новое появилось, можно для Тамары попробовать. Вдруг поможет? Достаньте, а?

Антонина достала. Не помогло.

— Твоя жизнь, Зиночка, — вздыхала Галина, — это какой-то бесконечный поздний Куинджи: сплошной серо-фиолетовый тон и ни одного просвета.

— Мама, я не помню, что там у Куинджи, ни у раннего, ни у позднего.

— Как? А «Ночь на Днепре», а…

— Сходи лучше в детский сад за просветом.

Маша влетала в квартиру, и жизнь наполнялась смыслом.

— Иглай, — протягивала она Зине скрипку. Галина усаживалась на диван, Маня устраивалась на матрасе, переехавшем вместе с ней и занявшем место Зининой кровати, на которую уложили Тамару. Зина играла, Маня слушала, Галина вздыхала — досуг разнообразием не отличался.

— Пойдем посмотрим, как там мама, — скрипка возвращалась в футляр.

— Пойдем, — маленькая ладошка цепко хваталась за руку.