Меморандум Квиллера
Шрифт:
Я принялся размышлять о более практических делах. Перед сном я задался одной проблемой, и к утру она была разрешена. Решение: начать действовать сегодня же.
Я допустил слишком много предположений, и это ни к чему не привело. Так, я предположил, что люди в автомобиле хотели убить меня, а не фрейлейн Линдт. Я предположил, что человек, который следил за мной на Унтер-ден-Эйхен, был противником, и ошибся. Я мог ошибиться и в отношении автомобиля. Возможно, они имели намерение убить не меня. Может быть, они даже и не подозревают о моем существовании. Моя позиция будет ложной, если я буду исходить из того, что, пока я выходил
Итак, я все же должен вызвать огонь на себя. Если они уже напали на мой след, что ж, я ничего не потеряю от того, что начну действовать. Я должен оказаться там, где им нужно, и не терять надежды, что проживу достаточно долго для того, чтобы нанести удар.
Еще не было десяти часов, когда я появился в канцелярии прокурора Западного Берлина и принес досье на трех раскрытых мной военных преступников, а также документы, подтверждающие, что я работаю в контакте с комиссией “Зет”, как это и было в действительности. В течение шести месяцев я действовал, соблюдая строгую конспирацию, теперь я высунул голову, чтобы “Феникс” мог меня увидеть.
– Нам ничего не известно об этих людях, – жалобно произнес герр Эберт.
– Теперь вам известно все, господин прокурор.
Он высокопарно поклонился; голова его была похожа на большой булыжник, удерживающий равновесие на другом, еще большем голыше. Несколько месяцев назад я познакомился с его досье, так как мне косвенно приходилось иметь дело с руководимым им учреждением. Правда, ему не было известно, что это через меня прокуратура получила улики, согласно которым он подписывал ордера на арест.
Я ждал двадцать минут, пока он, грузно переваливаясь в кресле, читал принесенные мной документы. Улики против этих трех людей были собраны мной в течение последней недели, и я рассчитывал вручить их моему преемнику, чтобы помочь ему сделать хороший старт в работе. Теперь я сам воспользовался ими.
– Весьма доказательно, герр Квиллер.
– Да.
– По-видимому, ваши источники заслуживают доверия. Должно быть, вам пришлось много потрудиться.
Он взглянул на меня из-под рыжеватых бровей. Он пожелал узнать, как мне удалось докопаться до всего этого таким образом, что он даже не слышал обо мне.
Его лицо оставалось по-прежнему сосредоточенным.
– Необходимо немедленно арестовать их.
– Да.
– Может быть, вы сообщите мне адреса, где разыскать этих людей?
– Если вы дадите указания полиции “Зет”, я отправлюсь вместе с ними.
– Но в этом нет необходимости.
– И все же…
– Вы желаете принять участие в задержании?
– Если вы предпочитаете это выражение.
– Хорошо, – он поднял трубку.
Всегда бывает радостно на душе, когда делаешь то, что хочешь, хоть и не обязан этого делать. Я не должен был присутствовать при предстоящих арестах хотя бы потому, что это потворствовало бы садистскому удовольствию видеть этих людей в тот момент, когда Немезида кладет руку им на плечо. Однако я помню одного из них, Раушнига, инспектирующим строй девушек, направленных в Дахау для “специального лечения”. Они стояли раздетые вдоль стены в коридоре, и он отобрал десять из них для медицинских экспериментов. Не знаю, что именно произошло с ними, но знаю – смерть их была нелегкой.
Я никогда не встречал двух других – Фогля и Шрадера, – но, по собранным мною данным, они превзошли доктора Раушнига
– Машина заедет за вами через пятнадцать минут, герр Квиллер. – Эберт расписался в получении документов. – Возможно, я буду иметь удовольствие еще раз встретиться с вами?
– Я вам это гарантирую, господин генеральный прокурор.
Салон красоты находился на Мариенфельдерплац; мы втроем вошли внутрь. Капитан полиции и сержант были вооружены, хотя и одеты в гражданское платье. Перегородка, перевитая вьющимися растениями, отделяла небольшие кабины от комнаты ожидания. Нас пригласили сесть, но мы продолжали стоять. В мраморном бассейне, выложенном в форме раковины, бил фонтан, и яркие тропические рыбки плавали в бассейне. Пурпурные газовые занавески драпировали стены, и свет лился с потолка из позолоченных окружностей, сделанных в виде солнца с лучами. Пахло дорогими духами. Стройная Венера стояла в мягко освещенной нише, опоясанная золотыми лентами диплома, полученного владельцем салона на Парижской выставке 1964 года.
Горничная, тяжеловесная девица с дикими, словно из джунглей, глазами, сказала:
– Герр доктор вынужден просить вас обождать его полчаса, так как он занят весьма тонкой операцией, – глаза расширились, – а клиентка – баронесса.
Подол ее пурпурной греческой туники распахнулся, когда она повернулась, чтобы направиться к двери.
Капитан полиции знал, что не следовало раньше времени козырять своим удостоверением. Здесь мог быть еще один или даже несколько выходов. Вместе с сержантом я последовал за ним через низкие золоченые врата.
Доктор Раушниг находился в первой кабине. Его лицо округлилось с тех пор, как я видел его в последний раз, но сразу же узнал его и кивнул капитану.
– Джулиус Раушниг! – произнес капитан. Встревоженный нашим вторжением, он сказал, что его зовут доктор Либенфельс. Он никогда и не слышал о Раушниге. Капитан показал ему фотографию, сделанную в 1945 году в проверочном пункте американской армии на датском фронте, которую я обнаружил в архивах комиссии “Зет” среди прочих фотографий. Фамилии на них не были указаны, но мне этого и не требовалось.
Женщина в кресле выгнула шею, презрительно поблескивая на нас глазами сквозь какую-то мазь, которой было густо покрыто ее лицо. Я повернулся спиной, не желая более видеть Раушнига. Мне было даже противно слышать его. Чем больше он негодовал, тем больше дрожал его голос.
– Вы ошиблись, уверяю вас! – И так далее. – Это чревато опасностью для нежных лицевых мышц баронессы, если мне придется прервать процедуру! – И тому подобное.
Но я заметил жестикуляцию его рук, и разъедающее душу чувство мести вновь овладело мной. Лицо не бывает столь выразительно, как руки. А эти холеные белые руки, священнодействовавшие во имя тщеславия этой женщины, нежно, словно к цветку, прикасавшиеся к ее поблекшему лицу в попытке вернуть ему расцвет молодости, когда-то впивались в лица и тела девушек в Дахау, словно когти зверя, разрывающего мясо своей добычи.