Меморандум Квиллера
Шрифт:
У всех гитлеровцев, с которыми мне приходилось встречаться, можно было наблюдать свойственные только этой породе маньяков особенности: как они стояли, заложив за спину руки, чтобы объявить о неминуемой смерти слабым и безоружным; как быстро, подобно гимназисткам, могли напускать на себя обиженный вид и напыщенно заявлять о “непростительности” чего-то; как частично показывали вам что-то ужасное с тем, чтобы с помощью воображения вы сами довели себя до сумасшествия. Именно поэтому меня и заставили наблюдать только за тенями, не давая увидеть то, что происходило в спальне.
– Не нужно! – послышался крик Инги.
Кровь отхлынула у меня от лица; прошло еще некоторое время, прежде чем я определил характер
В своей работе мы не можем быть джентльменами, однако из соображений конспирации Центр категорически запрещает вовлекать посторонних в наши оперативные дела. Я нарушил это правило и вовлек Ингу, хотя и не намеренно. Тем не менее, Центр все равно будет считать, что я сделал это умышленно: я знал, что хотя она и порвала с “Фениксом”, но все еще как-то связана с объектом моего поручения, и поэтому мне не следовало с ней встречаться. Я поступил иначе и поэтому теперь обязан предпринять все меры, чтобы попытаться найти выход из создавшегося положения. Я не мог бездействовать, наблюдая, как она сходит с ума от пыток.
Я не видел выхода. У меня не было никакой надежды бежать отсюда, с тем, чтобы нацисты оставили Ингу в покое. Я не мог прийти ей на помощь – на их стороне численное преимущество. То, что я мог сообщить Октоберу ради спасения Инги, повело бы к смерти моих коллег и сорвало бы выполнение нашей теперешней задачи.
Впервые за свою карьеру я почувствовал сожаление, что не люблю держать при себе что-нибудь из того, чем обычно обеспечивают себя другие разведчики, – револьвер, ампулу с мгновенно действующим ядом и всякое такое. Хотя ампула была бы сейчас естественным выходом из положения. Всего лишь через пять секунд Октобер убедился бы в том, что пытки Инги не заставили меня заговорить.
Тени снова зашевелились. Я услышал, как Инга прохрипела что-то вроде “прошу…”; я понимал, что она обращается ко мне, а не к ним, все еще надеясь, что я ей помогу. Наблюдая за мной, Октобер приказал:
– Продолжайте!
Инга снова попыталась что-то крикнуть, и я прибег к единственному выходу, содержавшему хоть какую-то надежду.
15. Обморок
Я искусственно вызвал у себя настоящий обморок. Уже теряя сознание, я видел, как Октобер бросился вперед, чтобы не дать мне упасть. Вероятно, он сделал это инстинктивно. Я успел подумать, что он, вероятно, ничего не знает о механизме обморока, иначе не пытался бы поддержать меня. Дело в том, что обморок проходит значительно быстрее, когда человек лежит, и поэтому удерживать меня от падения не следовало.
Все психологические и физиологические факторы говорили в мою пользу. Правда, Октобер не разбирался в фактическом функционировании механизма потери сознания, но не мог не понимать, что я, вероятно, был готов к этому в результате сильного волнения.
Определенный психологический фактор действовал и на самого Октобера – обморок обычно считается признаком слабости, хотя в действительности это не так (здоровенные английские гвардейцы часто падают в обморок во время ежедневной церемонии “Встреча знамени” у Букингемского дворца в Лондоне. А ведь к числу слабеньких их вовсе нельзя отнести. Долгое пребывание на ногах – одна из наиболее характерных причин потери сознания). Бывает же так, что мы предпочитаем верить тому, что нас по той или иной причине устраивает, хотя доказательства противного значительно сильнее. В случае со мной Октобер должен был исходить из двух предположений. Первое: обморок не был настоящим, и я его инсценировал, когда отчаянно искал выход из создавшегося положения. Второе: я потерял сознание из-за своей слабости. Первое предположение заслуживало большего внимания –
Физические факторы также говорили в мою пользу, они лишь подкрепляли предположение, что обморок – настоящий. В комнате было очень душно. Лицо у меня покрылось потом, и я тяжело дышал, что, как правило, всегда предшествует потере сознания.
Таким образом, психологически и физически я подготовил себя к обмороку, а Октобер был готов поверить в проявление слабости с моей стороны. Я считал очень существенным не только вызвать симптомы, свидетельствующие о неизбежности обморока, но и убедительно доказать, что действительно потерял сознание, и это мне удалось.
Обморок продолжался, видимо, секунд десять-пятнадцать, а затем сознание стало медленно возвращаться ко мне. До меня донеслись голоса… какое-то восклицание Инги, шум воды… вспышка света… звук пощечины, которую мне нанес Октобер… мои стоны… ощущение воды, которую плеснули в лицо. Сознание полностью возвратилось ко мне, но я, продолжая симулировать обморок, безвольно висел у них на руках, хотя они энергично пытались привести меня в чувство. Потом нацисты все же выпустили меня, и я повалился на пол; спустя несколько минут якобы с большим трудом поднялся на четвереньки и, тряся головой, чтобы вернуть ясность мысли, открыл глаза и принялся тихо и монотонно бормотать: “… продолжайте ее мучить… жгите ее… вы не добьетесь ни слова, ни слова…”
Дверь в спальню была закрыта, но в моей комнате по-прежнему было тихо. Я повернул голову и попытался разобраться, что происходит. У входной двери все еще стоял человек, но Октобера в комнате не было. Куда он ушел? Позади меня тоже кто-то стоял, я видел его ботинок. “Ни единого слова!” – повторял я, обращаясь к этому ботинку. С моего лица стекала вода.
Никто в комнате не пошевелился, молчание продолжалось. Я встал, покачиваясь, сунул руку в карман, вытащил носовой платок и вытер лицо. Охранник у двери быстро выхватил револьвер, однако сделал это инстинктивно – он знал, что я безоружен. Открылась дверь в спальню, и до меня донеслись рыдания Инги. На стене появилась чья-то тень, я увидел, как поднимается рука. Потом кто-то с силой ударил меня по затылку ребром ладони, и, как подкошенный, снова теряя сознание, я упал…
Медленно приходя в себя и все еще плохо соображая, я не ориентировался во времени, но, видимо, без сознания находился недолго. Я лежал на ковре. Было по-прежнему тихо, и тишину нарушали лишь всхлипывания Инги. Я приподнялся на четвереньки, а затем встал. Все поплыло у меня перед глазами, и я вытянул руку, чтобы за что-нибудь ухватиться.
Я осмотрелся. В комнате никого не было. Сильно болел затылок. Я с трудом все же добрался до спальни. Инга лежала скорчившись на кровати, и на ее обнаженных ногах была кровь. Я сейчас же вернулся в комнату и позвонил врачу.
В спальне я погасил все большие лампы, встал на колени и взял в руки лицо Инги. Беспокойство не за Ингу, а за себя вдруг охватило меня, потому что нацисты ушли, хотя ничего от меня не добились.
– Сейчас приедет врач, – сообщил я Инге.
Я все еще держал в руках ее лицо, она кивнула, продолжая тихо вздрагивать.
– Я должен покинуть тебя, Инга. Если они вернутся и застанут меня здесь, все начнется вновь.
Инга молчала, но я уже понимал, почему она не просит меня остаться. Я решил позднее основательно все обдумать и разобраться, что все это значит. Сейчас же я мог действовать, руководствуясь лишь поверхностным первым впечатлением.