Съесть пару мятых пирожков, запить томатным соком,Сесть, изучая этот день по чёрточкам заноз,Курить, смотреть, как вьётся дым под потолком высоким —А рядом, как часы, стучат костяшки домино.На электрических часах устало стрелка дрогнет,Ещё минута – и течёт расплавленный звонок.Оставят парни домино, свои оправят робы,И встану я за мой рябой, мой фрезерный станок.Забью тяжёлым молотком тупую заготовку,Так, что прокладка зазвенит в промасленных тисах,И
вдруг пойму, что этот день, как я, прямой и тонкий,Переломился пополам не только на часах.
1
Мне было 17 лет, я тогда работал фрезеровщиком на пермском Электроприборном заводе (он же – «Часовой» и п/я 601).
1965
После смены
Течёт толпа из хмурых проходных,На всех углах двоится и троится,И вот уже остались мы одни,И вот уже вокруг чужие лица.Там, позади, людской поток течёт,И полы у плащей взметает ветер,А здесь уже мы все наперечётИ, может быть, одни на целом свете.Напрасная ль дорога нам легла,Раз так легко нам в мире растворяться,Прощаться возле каждого углаИ на холодных улицах теряться?
1965
В подземелье. Псково-Печерский монастырь
Отец-наместник дал мне разрешеньеСойти во тьму, ведь мы с ним — земляки. [2]Свеча в руке, кончаются ступениИ каплет талый воск на башмаки.Над нами флюгера на башнях стонут,А здесь во мраке тлеют образа.Со мной идёт загадочный эстонец,Его непроницаемы глаза.И нас ведёт загадочный священник,Его глаза сухи, утомлены.Я у него готов просить прощенья,Хотя не знаю за собой вины.А тишь такая, что зрачки морозит.Но вот в простенке задрожит свеча —Закладывают склеп. Как капли оземь,Всё глуше, глуше кирпичи стучат.А ведь сегодня утром мне казалось,Что чудеса должны быть высоки, —И вот в песке подземном увязаютЗакапанные воском башмаки,И холод этих стен в разгаре летаРассеивает всю мою тоску.Так дай мне Бог шагать по белу свету,Как я иду по чёрному песку.
2
Тогдашний настоятель монастыря, архимандрит Алипий (Воронов), узнав, что я из Перми, сказал мне, что одно время жил в Пермской области, в Соликамске. Художник по профессии, он, вероятно, реставрировал там настенную роспись в одной из церквей XVII века. В качестве его «земляка» я и попал в монастырские пещеры, что в те годы мало кому удавалось.
1967
«Нам объяснял экскурсовод…»
Нам объяснял экскурсовод,В какой реке какая рыба,В какой тюрьме какая дыба,В какой земле какой народ,Какая где растёт трава,Где мертвецов в земле хоронят,Где на добычу стай вороньихИх вешают на дерева.Мне было чувствовать дано,Как весело прошло по жиламИ голову мою вскружилоВсезнанья сладкое вино.Теперь я понял, что нигдеНе могут люди жить без хлеба,Что дождь на землю сходит с неба,А рыба плавает в воде.
1970-е
Селенга
На песке у медленной водыВлагой наливаются следы —Это в полукружье каблукаСеленга, зелёная река.У неё – шестнадцать рукавов,Вдоль неё – пятнадцать островов.Как щетина жёсткая, траваГусто покрывает острова.Дно реки – страницу из песка,Покрывают строки дневника.Образуют в тёмной глубинеНадписи, неведомые мне,Бычий череп или шар ядра,Гривенник и дужка от ведра.Селенга, зелёная река,Вспомнит молодого казака,Вынесет на берег для меняПряжку от казачьего ремняС барабаном, саблей и орлом,Чищенную мелом и сукном.А теперь у медного орлаЗеленью подёрнуты крыла,Как трава по этим островам,Как вода по этим рукавам.
1970-е
Баллада
Был ты, хан Зундуй, великий хан,Табуны твои сотрясали степь,А теперь у тебя четыре шатра,На четыре шатра – одна кошма.Где лежит кошма, там сидит жена.Было сорок жён, а теперь одна.Лишь она одна в очаге твоёмБережёт огонь и сидит у ног.Не ушла, как все, за чужим седломНи травой под снег, ни водой в песок.Был ты, хан Зундуй, великий хан,Твой бунчук сиял, как в ночи огонь.Где
стоял бунчук, свищет тарбаган,Табуны твои стали ветром с гор.У тебя мечей: один меч тупой,Один ржавый меч, с третьим – в землю лечь,А четвёртый меч твой последний рабПривязал к бедру, убежав вчера.У тебя коней: один конь хромой,Один конь больной, один конь – дурной,А четвёртый конь мог служить добром,Да живёт стрела под его ребром.У тебя друзей: один друг немой,Один друг слепой, один друг – скупой,А четвёртый друг не поднимет рук,Его кружит дух, как гончарный круг.А врагов твоих дотемна считать,До зари потом и до звёзд опять,И ещё останется сто врагов,Чтоб прогнать тебя по семи кругам,А сто первой – та, что глядит в огоньТвоего последнего очага.Чья ладонь дрожит на твоей щеке,Да душа лежит – не в твоей руке.
1970-е
Наводнение
В конце июня расцвели жарки.К концу июня выгорели травы.Патруль идёт по берегу реки —Я у воды и два солдата справа.Надувшаяся к ночи Селенга,Тугая, словно брюхо барабана,Несётся, не вмещаясь в берега,От скал Хангая до Хамар-Дабана.Откуда столько бешеной воды?Ни одного дождя за три недели.Стоит жара, лесных пожаров дымЛожится чёрной крошкой на постели,Но оттого смутилась СеленгаИ все её притоки одурели,Что вечные в горах сошли снега,И скалы от потёков побурели.Не таяли они с начала дней,Сияли с разделенья тьмы и света.Вершины гор уже угля черней —Невиданное наступает лето.И движутся, пронзая чёрный лес,И сверху озаряя ельник мелкий,На циферблате меркнущих небесПрожекторов чудовищные стрелки.
1970-е
Бурхан
Думал я о бурятском боге —Как он тих, незлобив и благВосседает в своём чертогеО восьми золотых углах,Как он смотрит на землю эту,Потонувшую в ранней тьме,Позволяя вечному светуПо монашеской течь курме,И с руки, от бронзы помятой,Направляя его в ночи,Чтоб в окне, проложенном ватой,Я увидел его лучиСквозь своё, склонённое к рамеИ двоящееся в полумглеС четырьмя пустыми глазамиОтраженье в грязном стекле.Как страницы великой книги,За окном шелестят пески.Тяжело ты, лунное иго, —Свет, сошедший с его руки.Там, над садом в четыре сотки,Прилетевший с соседней сопкиВозле бога кружит октябрьС белым пухом в жёлтых когтях.
1980-е
Ветеран
Военный городок на берегу.Железные ворота. Проходная.Горячий ветер лижет Селенгу.Жара – дневная, музыка – ночная.Песок и ветер хлещут по глазам,Но со слезой яснее вспомнишь – узкийНебесный серп над крышами казармПод утро, в ожидании погрузки.В посёлке с ночи сняты патрули.Комэски в штабе склеивают карты.Над полосой светлеющей землиРазвёрнуты песчаные штандарты.Они летят над самой Селенгой,Воды касаясь пыльными кистями,Где узкий берег выгнулся дугой,Как верховой со срочными вестями.В тугих чехлах укрыт знаменный шёлк.Молчит труба. Под утро, к эшелону,На станцию кавалерийский полкВытягивает тёмную колонну,Чтобы теперь в столовке полковойС плакатом про героев Халхин-ГолаПлеснуть в стаканы водки даровойПод лязганье казённого глагола.Есть винегрет и верить, что твояЖизнь удалась, на полку встанет книга,И выползет из черепа змея,Чтобы ужалить старого комбрига.
1980-е
«Четыре дня на юг, на юг…»
Четыре дня на юг, на юг,Четыре долгих дняОн торопил коня на югИ не щадил коня.В кровавой пене конский бок,Глаза – красней вина,Но мчится бешеный седокИ шпорит скакуна.И тот, кто сорок лет назадВознёс его в седло,Кто гнал его сквозь дождь и град,Промолвил, опуская взгляд,Вздыхая тяжело:«Довольно, дам покой ему.На этом берегуОн – лист дубовый, к моемуПрилипший сапогу.И я стряхну его с ноги,Пускай летит в огонь,Туда, где сняты сапогиИ отдыхает конь».
