Мемуары (1887-1953)
Шрифт:
Вдруг на лице его появилась ярость.
Никогда прежде не видал я «старца» таким.
Он уставился на меня сатанинским взглядом. В этот миг я испытал к нему такую ненависть, что готов был броситься задушить его.
Мы молчали по-прежнему. Тишина стала зловещей. Казалось, «старец» понял, зачем я привел его сюда и что хочу с ним сделать. Точно шла меж нами борьба, немая, но жуткая. Еще миг – и я бы сдался. Под его тяжелым взором я стал терять хладнокровие. Пришло странное оцепенение... Голова закружилась...
Когда
Я успокоился и предложил ему чаю.
– Лей, – сказал он глухо. – Пить хочется.
Он поднял голову. Глаза его были тусклы. Казалось, он избегал смотреть на меня.
Пока я наливал чай, он встал и снова стал ходить взад-вперед. Заметив на стуле гитару, он сказал:
– Сыграй, что ль, веселое. Я люблю, как ты поешь.
В этот миг мне было не до пения, тем более веселого.
– Душа не лежит, – сказал я.
Однако ж взял гитару и заиграл что-то лирическое.
Он сел и стал слушать. Сперва внимательно, потом опустил голову и смежил веки. Казалось, задремал.
Когда я окончил свой романс, он раскрыл глаза и посмотрел на меня с грустью.
– Спой еще. Ндравится мне это. С чувством поешь.
И я опять запел. Голос был словно чужой.
Время шло. На часах – половина третьего ночи... Два часа уже длится этот кошмар. «Что будет, – подумал я, – если нервы сдадут?»
Наверху, кажется, начали терять терпение. Шум над головой усилился. Не ровен час, товарищи мои, не выдержат, прибегут.
– Что там еще такое? – спросил Распутин, подняв голову.
– Должно быть, гости уходят, – ответил я. – Пойду посмотрю, в чем дело.
Наверху у меня в кабинете Дмитрий, Сухотин и Пуришкевич, едва я вошел, кинулись навстречу с вопросами.
– Ну, что? Готово? Кончено?
– Яд не подействовал, – сказал я.
Все потрясенно замолчали.
– Не может быть! – вскричал Дмитрий.
– Доза слоновья! Он всё проглотил? – спросили остальные.
– Всё, – сказал я.
Посовещались наскоро и решили, что сойдем в подвал вместе, кинемся на Распутина и задушим. Мы стали спускаться, но тут я подумал, что затея неудачна. Войдут незнакомые люди, Распутин перепугается, а там Бог весть на что этот черт способен...
С трудом убедил я друзей дать мне действовать одному.
Я взял у Дмитрия револьвер и сошел в подвал.
Распутин сидел всё в том же положении. Голову он свесил, дышал прерывисто. Я тихонько подошел к нему и сел рядом. Он не реагировал. Несколько минут молчания. Он с трудом поднял голову и посмотрел на меня пустым взглядом.
– Вам нездоровится? – спросил я.
– Да, голова тяжелая и в брюхе жжет. Ну-ка, налей маленько. Авось, полегчает.
Я налил ему мадеры, он выпил залпом. И сразу ожил и повеселел. Он явно был в полном сознании и твердой памяти. Вдруг он предложил ехать к цыганам.
– Ничё не поздно, – возразил он. – Они привычные. Иной раз до утра меня ждут. Однажды в Царском с делами засиделся... или что ль, о Боженьке растабарывал... Ну, так и махнул к ним на автомобиле. Плоти грешной тоже отдых надобен... Нет, скажешь? Душа-то, она Божья, а плоть – человечья. Так-то вот! – добавил Распутин, озорно подмигнув.
И это говорит мне тот, кому я скормил громадную дозу сильнейшего яда! Но особенно потрясло меня доверие Распутина. Со всем своим чутьем не мог он учуять, что вот-вот умрет!
Он, ясновидец, не видит, что за спиной у меня револьвер, что вот-вот я наведу его на него!
Я машинально повернул голову и посмотрел на хрустальное распятие на поставце, потом встал и подошел ближе.
– Что высматриваешь? – спросил Распутин.
– Нравится мне распятие, – отвечал я. – Прекрасная работа.
– И впрямь, – согласился он, – хороша вещица. Дорого, я чай, стоила. Сколько дал за нее?
С этими словами он встал, сделал несколько шагов ко мне и, не дожидаясь ответа, добавил:
– А по мне, шкапец краше. – Он подошел, открыл дверцы и стал рассматривать.
– Вы, Григорий Ефимыч, – сказал я, – лучше посмотрите на распятие и Богу помолитесь.
Распутин глянул на меня удивленно, почти испуганно. В глазах его я увидел новое, незнакомое мне выражение. Была в них покорность и кротость. Он подошел ко мне вплотную и заглянул в лицо. И словно увидел в нем что-то, чего не ожидал сам. Я понял, что настал решающий момент. «Господи, помоги!» – сказал я мысленно.
Распутин всё так же стоял предо мной, неподвижно, ссутулившись, устремив глаза на распятие. Я медленно поднял револьвер.
«Куда целиться, – подумал я, – в висок или в сердце?»
Дрожь сотрясла меня всего. Рука напряглась. Я прицелился в сердце и спустил курок. Распутин крикнул и рухнул на медвежью шкуру.
На миг ужаснулся я, как легко убить человека. Одно твое движение – и то, что только что жило и дышало, лежит на полу, как тряпичная кукла.
Услыхав выстрел, прибежали друзья. На бегу они задели электрический провод, и свет погас. Во тьме кто-то налетел на меня и вскрикнул. Я не сходил с места, боясь наступить на труп. Свет, наконец, наладили.
Распутин лежал на спине. Временами лицо его подергивалось. Руки его свело судорогой. Глаза были закрыты. На шелковой рубашке – красное пятно. Мы склонились над телом, осматривая его.
Прошло несколько минут, и «старец» перестал дергаться. Глаза не раскрылись. Лазоверт констатировал, что пуля прошла в области сердца. Сомнений не было: Распутин мертв. Дмитрий с Пуришкевичем перетащили его со шкуры на голый каменный пол. Мы потушили свет и, замкнув на ключ подвальную дверь, поднялись ко мне.