Мемуары дипломата
Шрифт:
Тем временем император в начале февраля расстался с Горемыкиным и назначил председателем совета министров Штюрмера. Дед Штюрмера был австрийским комиссаром на острове св. Елены во время пребывания там Наполеона, а сам он занимал последовательно должности церемониймейстера при русском дворе и ярославского губернатора. Обладая умом лишь второго сорта, не имея никакого опыта в государственных делах, преследуя исключительно свои личные интересы, отличаясь льстивостью и крайней амбициозностью, он был обязан своим новым назначением тому обстоятельству, что был другом Распутина и пользовался поддержкой окружавшей императрицу камарильи. О нем я буду говорить еще ниже, теперь же упомяну, как о факте, показывающем, к какому сорту людей он принадлежал, — о том, что он назначил начальником своей канцелярии бывшего агента охранки Мануйлова, который несколько месяцев спустя был арестован и предан суду за шантажирование банка.
Министр внутренних дел Хвостов, добравшийся до власти, подобно Штюрмеру, благодаря влиянию камарильи, был тогда же уволен в отставку. Причины этого были разоблачены одной из больших петроградских
В первых числах февраля я получил аудиенцию, на которой я впервые сделал серьезную попытку побудить императора вступить на более либеральный путь. Указав на растущее чувство недовольства, открыто выражаемого всеми классами населения, я сказал ему, что офицеры и даже генералы, возвращающиеся с фронта, заявляют, что пора убрать с дороги всех тех, кто виноват в страданиях армии. Принесенные народом жертвы, говорил я, заслуживают некоторой награды, и я советовал его величеству даровать в качестве акта милости за оказанные услуги то, что было бы унизительно отдать под давлением революционного движения. Не пожелает ли он, — спрашивал я, воспользоваться настоящим, единственным в своем роде благоприятным случаем связать покрепче созданные войной узы между государем и народом, сделав некоторые шаги навстречу пожеланиям народа?
Посоветовав мне не придавать преувеличенного значения распространяющимся в Петрограде слухам, император сказал, что он вполне оценивает жертвы, принесенные народом, но что время для уступок еще не пришло. "Вы припомните, — продолжал он, — что я в самом начале сказал народу, что он должен напрячь все свои силы для войны, и что вопросы о внутренних реформах должны быть отложены до заключения мира". При прощаньи я сделал еще одну попытку, сказав: "Если ваше величество не можете сделать сколько-нибудь существенных уступок в настоящее время, то не могли ли бы вы, по крайней мере, подать своему народу какой-нибудь знак, который ободрил бы его и позволил бы ему надеяться на лучшее в не столь отдаленном будущем?" Подавая мне руку, император улыбнулся, но не ответил на мой вопрос.
Хотя я и не могу думать, что внушил мысль о форме, в которой это было сделано, однакоже, его величество, две недели спустя подал некоторый знак, посетив первое заседание открывшейся сессии Думы и произнеся при этом речь, в которой, заявив о том, как счастлив он находиться среди своего народа, он призывал благословение божие на труд народных представителей. То был, как сказал мне тогда же мой друг Сазонов, "счастливейший день в истории России". Но основанным на этом случае надеждам не было суждено осуществиться. Реакционная политика правительства продолжалась без перерыва, и недолгое время спустя отношения между ним и Думой снова сделались натянутыми. В марте пять социалистов-членов Думы были обвинены в организации революционной пропаганды в армии и присуждены к ссылке в Сибирь, хотя, по словам защищавшего их Керенского, их деятельность ограничивалась попыткой парализовать движение в пользу сближения между русскими и германскими реакционерами. В следующем месяце популярный военный министр Поливанов, выказавший себя честным и способным администратором, был уволен в отставку и замещен Шуваевым, полным ничтожеством. Поливанов никогда не пользовался благосклонностью императора, и его отставку приписывали тому обстоятельству, что он был близок с лидером октябристов, Гучковым, который возбудил к себе непримиримую ненависть со стороны императрицы своими жестокими нападками на Распутина в Думе.
В начале апреля я выехал вместе с женой и дочерью на две недели в Крым для отдыха, в котором сильно нуждался. Проведя несколько дней в Севастополе, мы отправились в Ялту, и так как правительство любезно предоставило в наше распоряжение на все время путешествия удобный салон-вагон со спальными местами, а также автомобили, которые нам подавались всякий раз, как мы в них нуждались, то мы могли предпринимать экскурсии во все окрестные местности, представлявшие интерес. Единственное неудобство заключалось в том, что власти настаивали на официальном характере моего посещения Крыма. Где бы мы ни появлялись, нас встречали хлебом-солью и приветственными адресами, на которые мне приходилось отвечать. В ялтинском яхт-клубе я был встречен почетной стражей, состоящей из гимназистов, обучающихся военной службе, и музыкой, исполнившей английский национальный гимн "Боже, храни короля". В Ливадии, где мы присутствовали на торжестве открытия госпиталя для раненых, основанного императрицей, имена английского короля и королевы были упомянуты в молитвах
Необыкновенно грустно оглядываться назад на эти счастливые дни, отошедшие в вечность, и думать о той нищете и страданиях, которые выпали на долю лиц, оказавших нам так много любезности и гостеприимства.
Спустя несколько дней по возвращении в Петроград, 5 мая, у меня была продолжительная аудиенция у императора, на которой его величество затронул множество разнообразных вопросов. Он начал с вопроса о моем посещении Крыма и о моих прогулках по горам, так как император был страстным любителем прогулок пешком и неизменно приводил в изнеможение всех, кто ему сопутствовал. Затем он перешел к военному положению и к наступлению Брусилова, которое было уже близко к осуществлению. Потом я поднял вопрос о железнодорожном транспорте, обращая его внимание на закупорку сибирской магистрали и на необходимость окончания Мурманской линии в кратчайший срок. Его величество ответил, что он вполне сознает важность устранения закупорки на первой линии, что же касается последней, то он уже говорил министру путей сообщения, что если она не будет окончена к концу года, то он передаст наблюдение за ее сооружением в другие руки. Затем император выразил восхищение доблестной помощью, оказываемой нашими доминионами и колониями, и стал расспрашивать меня о дальнейших шагах, которые мы предполагаем предпринять в направлении федеративного объединения империи. Наконец, он выразил надежду на установление тесного экономического сближения между Россией и Великобританией после войны. На мое замечание, что такое сближение будет зависеть от того, готовы ли будут русские промышленники отказаться от своего идеала запретительных пошлин на все иностранные товары, император сказал, что так как Россия не сможет сама удовлетворять свои нужды в течение предстоящих долгих лет, то она должна будет стараться развить свою промышленность с помощью британского капитала и британского опыта.
Несколько недель спустя я снова оставил Петроград, следуя давнишнему приглашению английской колонии в Москве отобедать у нее. На обеде присутствовали также городской голова и главнейшие представители гражданской и военной администрации в этом городе. По окончании этого обеда Челноков уведомил меня о намерении городской думы избрать меня почетным гражданином Москвы, — честь, которой удостоились до меня лишь восемь русских и один иностранец.
На следующий вечер я был приглашен вместе с женой и секретарем, «Бенджи» Брюсом, посетить чрезвычайное заседание Думы. Зала заседаний, в которую мы были введены, представляла собой длинную комнату с рядами высоких скамей в каждом конце, в которой в одной половине находились члены Думы, а в другой — приглашенные гости. Городской голова и члены управы сидели за столом в центре залы лицом в членам Думы, тогда как мы вместе с другими официальными лицами поместились на специально отведенных нам креслах против городского головы. Заседание началось с обсуждения некоторых муниципальных вопросов; когда же они были покончены, то меня пригласили сесть рядом с городским головой. Затем Челноков произнес на русском языке речь, в которой предложил избрать меня "в знак наших симпатий к великому и доблестному британскому народу, а также горячего чувства дружбы и глубокого уважения почетным гостем Москвы". Предложение было принято par acclamation, и затем Челноков, обращаясь ко мне, спросил, принимаю ли я его. Я выразил согласие заранее заготовленной формулой, произнесенной на русском языке. Горячо пожав мне руку, Челноков вручил мне прелестную икону XV века с изображением Георгия-Победоносца и дракона как дар города Москвы. В заключение своей речи он сказал, что специальное кресло с выгравированным на нем моим именем будет всегда сохраняться в зале заседаний Думы, как постоянное напоминание о моих заслугах и о добром согласии, существующем между нашими странами.
На обращение городского головы я ответил по-французски соответствующей речью, которая была переведена на русский язык Челноковым и вызвала продолжительные рукоплескания; после этого я был представлен всем членам Думы и проведен в соседнюю комнату, где был сервирован чай на круглых столах. Здесь меня ожидал новый сюрприз. Заняв место за одним из столов, я нашел перед собой массивную русскую чару в форме шлема, и в ответ на выраженное мною удивление мой сосед сказал мне, что члены Думы надеются, что я приму ее в качестве личного подарка от них после того как они выгравировали на ней свои имена. После всех этих выражений дружбы и симпатии к нашей стране едва ли можно удивляться тому, что я должен был чувствовать, когда, прощаясь с Челноковым на вокзале, сказал ему, что дело моей жизни завершено, и что англо-русская дружба обеспечена на вечные времена.
Такое впечатление подкреплялось множеством поздравительных телеграмм, полученных мною после своего возвращения в Петроград. Император в телеграмме, адресованной Челнокову, утвердил мое избрание.
Ректор университета по телеграфу выразил удовольствие по поводу моего избрания и заявил, что оно составляет новое звено в цепи дружбы, соединившей Англию и Россию на поле брани. Он извещал далее о моем избрании в почетные члены Московского университета.
25 ноября делегация из Москвы доставила в посольство грамоту об избрании моем в почетные граждане, — прелестный разукрашенный свиток, содержащий приговор Думы, а также телеграмму императора, утверждающую мое избрание, вместе с серебряным кубком с именами дарителей. Передавая их мне, Челноков сказал: