Мемуары M. L. C. D. R.
Шрифт:
Таким образом, за жизнь нашего брата мы получили лишь три шпаги — поистине ничтожное утешение в горшей из бед, что нас постигла. И, к несчастью для меня, не единственной: шпага прорвала внутренности младшего брата, и его рана тоже оказалась смертельной. От природы крепкий, он изо всех молодых сил сопротивлялся судьбе, и я был потрясен, когда он внезапно испустил дух у меня на руках. Никогда еще не испытывал я такого горя — и только себя винил в гибели этих подающих надежды мальчишек, которых, как ни печально, сам привел на убой. Можно представить чувства мачехи, получившей это страшное известие. Поистине потоки злобной ярости излила она на меня, — а мне нечего было ответить, кроме того, что если бы я знал о том, что произойдет, то не причинил бы ей этого горя. Я мог бы многое сказать в свое оправдание, но рассудил лучше предоставить это другим, ибо верил, что не найдется никого, кто осудил бы мои честные намерения.
Однако за этой бедой, — надо признать,
Граф де Молеврие из Нормандии{77} оказался из их числа, хотя я всегда думал, что он мне друг, и даже давал ему подтверждения моих дружеских чувств. Благодаря моему ходатайству он получил чин знаменосца гвардии, в котором ему первоначально отказали; потом я представил его господину графу д’Аркуру, чтобы тот покровительствовал ему на армейском поприще, — словом, моя протекция сослужила ему неплохую службу. Он происходил из семейства, принадлежавшего к дворянству мантии, — каковых в провинции тысячи, — однако утверждал, что происходит из высшей знати, и, послушать его, чуть ли не причислял себя к потомкам Людовика Святого{78}. Я высказал ему свое мнение об этом, на что он отвечал внешним дружелюбием, но, когда меня постигла немилость, превратился в смертельного врага. Многие и впрямь рассказывали, что он пользовался любым предлогом, дабы напомнить господину кардиналу о моих грехах. Я был в ярости и мечтал лишь о том, чтобы, восстановив свое доброе имя после истории с дуэлью, найти способ отплатить за такую неблагодарность.
Но однажды Ла Удиньер — один из тех, кто все мне передавал, — придя ко мне, сказал, что не стоит быть злопамятным: господин кардинал и без меня наказал этого нормандца. Не успел он произнести эти слова, как я тотчас потребовал продолжения, и Ла Удиньер поведал следующее. Когда граф снова явился к Его Преосвященству злословить обо мне, тот вдруг заявил: дурно отзываться об отсутствующих — это подлость, меня он знает намного дольше, чем его, при этом я никогда не клеветал на людей, я — отважный человек, а не пустой фанфарон и моя опала — не навсегда. Мне трудно было поверить, будто мой гонитель способен такое сказать; однако это не помешало мне найти в его словах успокоившее меня счастливое предзнаменование; оставалось лишь набраться терпения, а оно, как известно, — лучшее лекарство.
Миновал целый месяц, не оправдавший надежд, которые я питал все время после моей дуэли. Время шло, и я стал уже тревожиться, что обманулся в своих ожиданиях, но тут явился Ла Удиньер и передал мне от имени господина кардинала, чтобы я ничего не боялся и позволил препроводить себя в тюрьму. Он добавил, что кардинал спрашивал обо мне очень любезно, что он благодарен ему, что по-прежнему остается моим другом и что, одним словом, он очень бы ошибся, если бы не был уверен, что кардинал обо мне такого хорошего мнения, как никогда.
Не стану говорить, сколь меня обрадовали эти слова! Я попросил Ла Удиньера ответить Его Преосвященству, что несказанно благодарен за такую доброту. Легко понять, какую признательность я питал как к одному, так и к другому. Как бы то ни было, в тот же день я оказался в тюрьме, не имея иных гарантий, кроме слова господина кардинала. Те, кто знал о дуэли, но не ведал, что передал мне господин кардинал, сочли, будто я потерял рассудок, и сожалели о моем безумии. Другие, кто, подобно графу де Молеврие, не желал мне добра, воспользовались случаем для подстрекательств против меня, — но таких было немного, ибо, как сказал господин кардинал, я никогда в жизни ни с кем не поступал скверно. Самым опасным из всех, кто хотел меня погубить, оказался граф; вторым браком он был женат на родственнице президента де Байёля, которую попросил вмешаться, чтобы меня погубить, и, если бы этот высокий судейский чиновник проявил ко мне столько же враждебности, мне бы не поздоровилось.
Я не знал, кому обязан освобождением и кто позаботился обо мне, но думал, что это — воля господина кардинала. Я и мысли не допускал, чтобы человек, столь милостивый ко мне, надолго покинул меня в беде; к тому же именно он предупредил, чтобы я ничего не боялся. Выйдя из тюрьмы, я бросился к ногам Его Преосвященства и честно, а не как в суде, сознался, что действительно преступил закон, — но добавил: даже если бы не было этих четырех месяцев изгнания и мне бы довелось сложить голову на эшафоте, все равно я никому и никогда не позволю плохо отзываться о нем.
— Берегитесь, как бы вас не услышали, — промолвил он, поднимая меня. — Да, я вытащил вас из этой истории, но никто не должен знать об этом. Если я и послал за генеральным прокурором, чтобы он открыл дело, то лишь затем, чтобы вас спасти. А если я вас об этом не предупредил, — продолжал он, — так это потому, что был заинтересован сохранять тайну. За такое же преступление были казнены Бутвиль и Шапелль{79}; стоит ли кому-нибудь знать, что я предпочел спасти своего человека, в то время как оба этих дворянина происходили из знатнейших фамилий королевства, а один даже состоял в родстве с принцами крови?
Эти слова вернули меня в прежнюю позу — я пал перед ним и обнял его колени.
— Монсеньор! — воскликнул я. — Когда же мне представится счастье умереть за такого замечательного господина, как вы? Когда же мне будет позволено драться со всяким, кто объявляет себя вашим врагом?
Ему понравился мой порыв, и он позволил мне высказать еще очень много подобных слов, пока не поднял меня снова.
Сказанное им о Бутвиле и Шапелле было чистой правдой — он умолчал лишь о том, что суровость законов усугублялась для них его собственной неприязнью. Бутвиль, отец нынешнего герцога де Люксембурга, был родственником принца Конде, а точнее, его супруги, принцессы{80}, но эта честь стоила ему слишком дорого. Нужно сказать, что герцог Энгиенский, старший сын принца, был женат на мадемуазель де Брезе, племяннице кардинала, — отец, чтобы сохранить свою жизнь или по крайней мере, свободу, вынужденно согласился на этот брак. Сын знал об этом жестоком выборе и относился к своему супружеству как к тяжким оковам: он презирал жену и упрекал ее в множестве недостатков, которые были слишком очевидны. С ее происхождением все было в порядке: без сомнения, она принадлежала к старинному семейству. Но герцог Энгиенский обратился за подробностями к человеку, сведущему в генеалогии, и тот рассказал: правда то или нет, но дом Майе, из которого она родом, происходит-де от предосудительного сожительства одного Турского архиепископа{81}. Этого оказалось достаточно, чтобы герцог смог не только унизить жену, но и подпустить шпильку кардиналу. А так как не случалось ни одного события, о котором тотчас не доложили бы Его Преосвященству, тот так разгневался, что ждал лишь предлога, дабы сквитаться. Предлог очень скоро представился: Бутвиль вопреки запретам дрался на дуэли и, невзирая на оказываемое ему покровительство, был объявлен в розыск и схвачен, не успев укрыться в Лотарингии. Участвовавшего в поединке вместе с ним его кузена, графа де Шапелля, тоже арестовали; ради мщения дому Конде в руки палача передали их обоих. Кардинал поступил так под видом правосудия, но в действительности преследовал свои личные цели{82}.
Как уже говорилось, после моего помилования господин кардинал стал относиться ко мне теплее, чем обычно, оказал множество милостей и даже спросил, нет ли у меня других братьев, которых я хотел бы устроить на службу. Я ответил: есть еще двое — один владеет аббатством, милостиво подаренным мне, что же касается второго — я не хочу вовлекать его в свои дела, ибо однажды уже имел несчастье быть обвиненным в смерти старших братьев и мне довольно подобных упреков. Я добавил: есть также сестра мирского состояния, очень хорошенькая — мне хочется выдать ее замуж за одного из своих друзей, дворянина из Бретани, но для этого нужно согласие отца и мачехи. Он выслушал меня с удивительным благоволением, и как только в наших краях освободился бенефиций, отдал мне его без каких бы то ни было просьб, и я подарил его тому брату, который уже принадлежал Церкви.