Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению
Шрифт:
1512
В то утро, когда кардинал Джованни де Медичи вошел во Флоренцию, я получил письмо от Андреа де Коллини. Письмо не было датировано, но его явно доставили из Рима. Я был и удивлен и встревожен: сожжение Лауры стало катастрофой, величайшей трагедией, но оно, казалось, вызвало в магистре не горе, а замешательство. Я не мог этого понять. Также не мог я примирить жалкую бездеятельность, нашедшую на него, со смелостью и силой характера, которые, как мне известно,
Пеппе, мой друг и ученик!
Приветствие от пораженного горем магистра и благословение от единственно истинного Бога.
Я решил, что он должен умереть. Ты знаешь, о ком я говорю. Я уже начинаю находить способы… способы осуществить правосудие… да, правосудие, а не месть! Я приеду и все тебе расскажу. Сейчас меня занимает многое – иногда я почти не могу думать. Но в душе я силен. Это может быть сделано, это должно быть сделано, и это будет сделано!
Молись за меня, Пеппе.
Мое сердце бешено заколотилось: о каких это «способах» он говорит? О способах избавиться от Томазо делла Кроче? Он пишет, что это правосудие, а не месть, но это так неубедительно, потому как в этом письме со мной говорил фанатик, а не судья. Мне никак не хотелось верить, что бездеятельность и замешательство сменились чем-то гораздо более худшим, но все говорило о том, что так оно, похоже, и было. Вот такие мрачные мысли заполняли мою голову, когда я встретил того, кому суждено было стать самым важным человеком в моей жизни.
Когда я впервые увидел Его Высокопреосвященство кардинала Джованни де Медичи, он не произвел на меня большого впечатления: «Ну и жирный!» – подумал я. И конечно, прилагательное «жирный» вызвало в памяти другие оскорбительные предикаты, такие как самопотворствующий, бездеятельный, жадный, упрямый; на самом деле ни одно из этих определений к нему не подходило. То же самое, полагаю, происходит и тогда, когда люди видят карлика вроде меня: если ты карлик, то, значит, ты также и глупый, невежественный, злой и хитрый извращенец.
Серапика устроил то, что он называл «римским вечером». Это означало, что мы лежали на чем-то вроде триклиния, подперев голову одной рукой, и за едой тянулись через весь стол, на манер древних. Для меня это, естественно, было немного трудновато, так что я ел меньше, чем хотел. Мы были нелепо наряжены в тоги с пурпурной каймой, а на головах у нас были надеты золотые лавровые венки. Мой венок все время сползал. Слуги были одеты как рабы – то есть почти раздеты. Одна довольно неуклюжая женщина средних лет все стреляла в Серапику убийственными взглядами, явно злая на него за то, что он поставил ее в унизительное положение, не подобающее ее
Его Высокопреосвященство отхлебнул фалернского вина из кубка дымчатого стекла, глаза его прослезились, он чувственно причмокнул пухлыми губами и промокнул их салфеткой. Под тогой живот его казался огромным, он шевелился, словно некое живое существо, каждый раз, как Его Высокопреосвященство менял положение, устраиваясь поудобнее.
– Серапика говорит, что ты уже довольно давно живешь в его доме, – сказал он мне, измеряя меня (в чисто фигуральном смысле) своим проницательным взглядом.
– Да, я благодарен ему за гостеприимство, – ответил я.
– Хм… Нас ведь здесь некоторое время не было.
– Да, Ваше Преосвященство. Я рад тому, что нога семьи Медичи снова прочно утвердилась на родной им земле.
– Мой милый, – перебил Серапика, – зачем так помпезно?
– Комплимент принят, – сказал кардинал де Медичи. – Что мы такое едим, Серапика? Что-то не разберу.
Помещение освещали лишь несколько масляных ламп в форме рыб (в интересах исторической точности, конечно) и подвесной светильник, к тому же зрение у Льва было не особенно хорошим.
– Красную барабульку, – ответил Серапика, – под вишневым соусом. Вам не нравится?
– Очень вкусно. Просто было интересно, что это. Это то, что ели наши предки?
– Они ее очень любили, Ваше Высокопреосвященство. Этим вечером все настоящее.
Губы Льва тронула улыбка.
– Не совсем, – сказал он.
– Да?
– В древности рабы были бы совсем голыми.
Серапика приподнялся на локте, широко раскрыв глаза.
– В самом деле, Ваше Высокопреосвященство?
– Точно, уверяю тебя.
Некоторое время бушевала немая битва воль между Серапикой и той служанкой: было ясно, что если, даже в интересах исторической точности, ее попросят снять одеяние рабыни – и без того скудное, – то это будет, по ее мнению, означать прекращение договора между работником и работодателем, который и так уже был под угрозой расторжения. Она всем своим видом просто провоцировала его попробовать отдать такое распоряжение, причем оба они понимали, что это распоряжение будет последним.
Наконец Серапика покачал головой.
– Ну, – пробормотал он, – надо же где-то провести границу. Еще вина!
Мне показалось, что он был уже довольно пьян. Кардинал де Медичи вдруг спросил меня:
– Ну, а что, Пеппе, ты думаешь о политических устремлениях Папы?
– Почти все, к чему он стремится, уже достигнуто, – ответил я уклончиво.
– Но все-таки, что ты о них думаешь? Каково твое мнение о международной политике Его Святейшества?
– Мне кажется, – сказал я, – что устремления Папы принадлежат ему точно так же, как и его борода. И его борода, и его устремления производят одинаково сильное впечатление. Без того и без другого он не был бы Юлием. Они служат увеличению его персоны и его высокого положения.