Мемуары сластолюбца
Шрифт:
Однако одного понимания было недостаточно, чтобы полностью отказаться от прежнего образа жизни; только любви было под силу окончательно исцелить меня от заблуждения. Пробудившееся и осознавшее свою роль сердце сказало мне, что оно создано для любви; ничем иным я уже не мог бы удовлетвориться. Ведя нечистую игру, я сам лишал себя величайшего наслаждения, отличающего человека от животного. Я вспомнил, между приступами раскаяния и восторгами умиления, первые мгновения чистой любви к Лидии, все нежные эмоции, переполнявшие мое сердце, – никогда больше я не испытывал ничего подобного ни к одной женщине. Любовь поднялась предо мною во весь рост и трогательно укоряла за то, что я собственными руками убил свое счастье. Я спрашивал себя: какое наваждение заставило меня привести это светлое чудо в жертву жалким, недостойным объектам? – и не находил ответа. Не было более страшной деградации, нежели та, до которой я дошел благодаря неразборчивости и грубым, примитивным страстям, которым – в силу контраста – суждено было наконец-то позволить мне по достоинству оценить ту благородную страсть,
Я не очень-то точно выполнил ее просьбу в части отказа от наведения справок, но и не заслужил упрека в полном забвении. Вспоминая последовавший за приливом отлив, я принял твердое решение исправить свою ошибку и лично заняться поисками, превзойдя усердием всех рыцарей, которые когда-либо устремлялись вдогонку за своими принцессами.
Я давно пришел к выводу, что нет смысла искать Лидию в британских доминионах. Мне представлялось, что такая совершенная красота, поставленная в вышеописанные условия, не могла столь продолжительное время оставаться незамеченной, тем более что нанятые мной агенты провели довольно-таки тщательное расследование – достаточно тактичное, чтобы не дать ей повод упрекнуть меня в глубоком нарушении ее предписаний. Признаюсь, если и откладывал настоящие, то есть самостоятельно выполненные, поиски, то еще и потому, что надеялся: она вот-вот сама объявится. Однако теперь нетерпение мое достигло критической точки; дальнейшее промедление было бы оскорблением моей любви и неуважением к Лидии.
Приняв решение, я немедленно приступил к его претворению в жизнь, с этой целью испросил разрешения тетушки отправиться за границу. Леди Беллинджер к тому времени уже убедилась, что там вряд ли будет хуже, чем дома, однако выдвинула условие сопровождать ее в кратковременную поездку в Уорикширское графство, где неотложные, связанные с имением, дела настоятельно требовали ее присутствия. После чего, доставив ее обратно в Лондон, я был волен располагать собой по своему усмотрению.
Я согласился на ее условия (и вообще не мог бы ей ни в чем отказать) с тем большей готовностью, что смотрел на те места как на отправную точку в моих поисках, ибо именно там Лидия скрылась с моего горизонта. Я поделился своим планом с Мервиллом, и он, не одобрив полностью его романтическую сторону, любезно вызвался сопровождать меня за границу, хотя сам только что вернулся с континента. Видя мое нежелание столь явно злоупотреблять его готовностью прийти на помощь, Мервилл принялся убеждать меня, что это позволит нам обоим значительно сократить расходы, не говоря уже о прочих преимуществах. Вынудив меня сдаться, он сам сообщил об этом леди Беллинджер, и она испытала огромное облегчение от того, что у меня будет такой замечательный спутник. Мы отдали распоряжение подготовить экипаж ко времени нашего возвращения из деревни.
Занятый этими приготовлениями, я не мог не радоваться возвращению Лидии на заслуженный ею пьедестал в моем сердце. Я сравнил себя сегодняшнего с тем, кем я был на вершине своей карьеры фата и сластолюбца, и почувствовал, что не испытываю ни малейшего желания хвастаться произошедшей во мне переменой. Безумства, которые еще недавно, как неудержимый поток, увлекали меня за собой, сменились удивительным покоем; наконец-то я вновь дышал чистым воздухом. Иные, более изысканные ощущения заполнили мое сердце, будя утонченную чувственность и даря радость духовного обновления. Вот когда я со всей остротой почувствовал разницу между чистыми радостями, коим воспоминания лишь придают силы, и преходящими наслаждениями, оставляющими за собой руины; между изящными, возвышенными желаниями, сопутствующими настоящей любви, и низкими животными инстинктами, после которых в сердце остается горький осадок.
Я был охвачен нетерпением, сомнениями, страхом и готов был претерпеть любые муки, лишь бы поскорее увидеть перед собой источник этих мук и грядущего блаженства.
Перед самым отъездом в деревню я отправился вместе с Мервиллом на бал-маскарад у герцога Н.
Трудно представить себе более пышную ассамблею, нежели это грандиозное празднество, где строгий вкус соединился с великолепием. Мервилл на несколько минут меня подкинул, и я слонялся по залу, стараясь не обращать внимания на дам, не без основания считая, что в целях недопущения рецидива болезни не следует слишком полагаться на уже достигнутые результаты лечения.
Таково было расположение моего духа, когда небрежно завязанная маска свалилась у меня с лица; я не спешил надевать ее, радуясь вновь обретенной свободе. Вдруг из ближайшего угла послышался слабый вскрик. Любопытство заставило меня обернуться, и я увидел трех дам, шептавшихся в углу; я расслышал свое имя. Это разбудило во мне любопытство, и с допускаемой на подобных балах вольностью я вперил в них взор, пытаясь проникнуть за маски.
Одна из дам, благодаря изяществу фигуры и достоинству, каким дышал весь ее облик, не просто привлекла мое внимание, но и заставила встрепенуться сердце, хотя я и не мог понять причину этого. Трудно было не восхищаться грациозностью каждого ее движения. Ей были присущи те неизъяснимое очарование и безотчетная власть, которым, даже в отсутствие идеальной красоты, невозможно противостоять. Тщетно пытался я оторвать взор от столь опасного объекта – мятежное сердце и не думало повиноваться доводам рассудка. Встревоженный силой чувств, принятых мною за не до конца затоптанные ростки любострастия, я обдумывал, как бы достойно ретироваться, как вдруг одна из дам приблизилась
Тем временем подошел лорд Мервилл, и миссис Бармор ни с того, ни с сего спросила, знакомы ли мы с леди Гертрудой Санли, накануне представленной ко двору. Мервилл вынужден был ответить отрицательно, я же небрежно сообщил, что присутствовал при сей церемонии, стоя в толпе. На вопрос, как я нашел вышеупомянутую особу, я весьма легкомысленно и ничуть не заботясь о производимом впечатлении заявил, что имел возможность хорошо рассмотреть ее еще прежде, чем объявили ее имя, и не нашел в ней ничего особенного; что у нее неплохая фигура и правильные черты, которым, однако, недостает игры и огня жизни; это одно из тех непримечательных, ручных созданий, не отличающихся особым умом, а также индивидуальностью, с которыми можно видеться и разговаривать безо всякого риска для чувств, в чем я и убедился на собственном опыте. Миссис Бармор пожала плечами и весьма язвительно заметила, что я большой оригинал; никто в столице не разделяет моего мнения. Вместо того, чтобы удержать от дальнейших высказываний, эта реплика разбудила во мне дух противоречия, тем более, что я никак не связывал леди Гертруду с юной спутницей миссис Бармор, прелестной незнакомкой, которая проявляла все большее беспокойство. Что касается третьей дамы, то о ней, с ее габаритами, не могло быть и речи. Правда заключалась в том, что со вчерашнего дня я только и слышал, что "венец творения" и "чудо красоты" в адрес леди Гертруды, в которой сам я не узрел ровно ничего примечательного. Поэтому-то я и перестал владеть собой и дал выход раздражению, вместо того, чтобы благоразумно отступить или, по крайней мере, смягчить резкость своих отзывов. Я упрямо стоял на своем, с неприличным жаром, который, как я полагал, должен был придать вес моим словам, – так что в конце концов третья дама потянула миссис Бармор за рукав и, дав ей знак следовать за собой, увела юную леди прочь, оставив нас с Мервиллом. Миссис Бармор все же задержалась ровно настолько, чтобы успеть дать мне понять всю меру моей бестактности, потому что оказалось, что я разглагольствовал перед лицом (хотя и скрытым под маской) самой леди Гертруды и ее матери, нарочно не замечая ее знаков; а если она и втравила меня в эту скверную историю, то лишь будучи абсолютно уверенной, что не может быть двух мнений по поводу столь совершенной красоты; она лишь желала дать мне повод выразить свое восхищение. С этими словами миссис Бармор покинула меня, страшно пристыженного и смущенного, с открытым ртом и жалкими оправданиями на кончике языка.
Сказать по совести, меня раздосадовала не столько эта ошибка, сколько необычайное волнение, испытанное мной перед лицом леди Гертруды под маской, тогда как, будучи без маски, она оставила меня равнодушным. Поэтому я со смехом заявил лорду Мервиллу, что, по моему мнению, ей следовало бы никогда не снимать ее.
Все же я чувствовал такое отвращение к самому себе, – и за ту впечатлительность, с какой едва не поддался чарам незнакомки, и за свое последующее разочарование, – что вскоре уехал с бала с твердым намерением на другое утро отправиться вместе с леди Беллинджер в ее имение.
Очутившись в Уорикшире и отделавшись от многочисленных друзей моей юности, а также соседей, я первым делом отправился (словно паломник, спешащий причаститься святых мест), в коттедж, который Лидия некогда почтила своим присутствием. Миссис Гибсон встретила меня с нескрываемой радостью, не говоря уже о том, что я привез с собой ее внука Тома, имевшего когда-то честь прислуживать моему кумиру. Я был точно так же взволнован и обрадован радушным приемом и безыскусными речами, показавшимися особенно искренними после лицемерия светской жизни.
После того, как эта добрая женщина удовлетворила свои родственные чувства, я позволил себе пуститься в воспоминания о Лидии. Только тот, кто когда-либо был по-настоящему влюблен, поймет, как дорого мне было все, связанное с ее светлым образом. В том-то и состоит волшебная магия любви, что она облагораживает и одухотворяет все, имеющее хоть какое-то отношение к ее предмету. Я знал, что хозяйка коттеджа с тех пор не слышала о Лидии ничего такого, о чем бы мне незамедлительно не доложили, и все же забросал ее вопросами. Каждый отрицательный ответ печалил, но не расхолаживал меня. Мысль о том, что я нахожусь на том месте, где впервые встретил Лидию, была мне чрезвычайно приятна. Воспоминания согрели мою душу. Каждый предмет здесь имел к ней отношение и, стало быть, представлял для меня особую ценность, создавая иллюзию ее присутствия. Сам воздух этих мест казался мне пропитанным особым ароматом и обладал отменной свежестью, так что я дышал полной грудью и поминутно вздыхал, изливая свою любовь. Мной овладела нежная меланхолия, и я не без удовольствия купался в этой грустной, но также чувственной атмосфере, под шепот робкой надежды на то, что еще отыщу единственного человека на земле, который вернет меня самому себе и миру, который без Лидии представлялся мне пустыней, дикой, как страна татар, и необъятной, как Россия.