Мемуары сорокалетнего
Шрифт:
На этот период Евгений Тарасович даже в театре старался поменьше бывать: зачем ему трезвонить о своем возрасте и о себе напоминать, он ведь еще по-прежнему рядом с корифеями и основателями молодой человек, зачем ему лишний раз отсвечивать, мелькать в «гвардии». Пусть всем кажется, что он еще барабанщик. Да и смотрится он еще не старо: подтянутый, прямая по-сержантски спинка, без лишнего веса, глаза блестят азартом и жаждой жизни.
Ему, Евгению Тарасовичу, нельзя без театра, вырос, так сказать, под сенью кулис. Всегда на людях, всегда при хлебе и немножко при славе. А крылышки ее шуршат привлекательно. В наше время это почище дворянского титула: режиссер Прославленного театра! За это звание стоит потрудиться, чуть-чуть помаскироваться. Главное, несколько месяцев пережить, потому что всегда неизвестно, что витает в хитроумной
Вот такие приблизительно мысли посещали Евгения Тарасовича, когда исполнилось ему шестьдесят.
В общем, весною, когда Гортензия Степановна уже оформляла свои пенсионные дела, Евгений Тарасович свое шестидесятилетие от общественности и начальства удачно зашифровал, от празднования уклонился, а тут гастроли, отпуска, ремонт театрального здания, и Евгений Тарасович подумывал, что возрастной порог он удачно проскочил и дальше начнется все по-старому: изберут его в местком, в ДОСААФ, снова начнет он тянуть лямку в гаражном и жилищном кооперативах, сдублирует один спектакль Великого актера где-нибудь на периферии, потом другой, и через пару-тройку лет можно будет подумать и о новом почетном звании.
С этими выношенными идеями, уже осенью, после обязательного санатория, пришел Евгений Тарасович на сбор труппы.
Сбор труппы в театре проходит торжественно. Впереди новые на весь год задачи, новые рубежи, новые постановки. Все впереди. Все еще товарищи по тяжелой, требующей здоровья, подчас и жизни, работе, а не конкуренты. Женщины пришли разряженными в новые платья, щеголяя летним загаром и миловидностью. Мужчины свежевыбриты, парадные и представительные. Еще нет рабочих парней, ищущих инженеров, ретроградов, отчаянных интриганов, королей, купцов, вдовствующих королев, тюремщиков, шутов, стражников, горничных и лакеев — все еще лорды и леди. Парад улыбок, чопорной вежливости и немыслимых достоинств подогревается традиционным присутствием телевизионной группы. Здесь еще подумаешь, с кем надежнее сесть, чтобы попасть в кадр, и как улыбнуться. Сегодня же вечером праздник первого дня в театральном сезоне будет в «Новостях».
По уже выработанной заранее тактике, чтобы лишний раз до поры до времени не мелькать на глазах, Евгений Тарасович сел в задних рядах и немножко посетовал, что нет здесь сегодня Гортензии Степановны, которая неизменно творила репортажи со сбора труппы Прославленного. Тогда бы он подошел к ней, ближе к сцене, поболтал бы со знакомыми операторами, дал супруге пару взаимовыгодных советов и сам, присутствием возле людей, олицетворяющих могущество средств массовой информации, придал бы себе дополнительный вес в глазах труппы. Но Гортензия Степановна уже несколько недель дома, отчаянно перезванивается с подругами, листает свой небольшой архив, в надежде создать какие-то мемуары и строит другие утопические проекты нового завоевания мира. Вечером он ей все, конечно, расскажет, они будут сидеть у телевизора, ожидая, когда новая комментаторша выйдет в эфир с репортажем, и уже тогда насладятся, подмечая в ее работе разные огрехи и сравнивая «день минувший» с «днем нынешним».
Собрание труппы проходило так же, как и все тридцать лет. Вышел Великий актер, удивляя всех своею тщательно лелеемой моложавостью и неизбывно молодым голосом, поздравил присутствующих с открытием сезона и начал читать диспозицию следующего года. Такой тишины в зрительном зале не бывало и во время сцены «Мышеловка» в «Гамлете». Названия новых спектаклей, роли, перспективы. То, что недоговаривал Великий актер — лакомые куски, несбыточные надежды, впустую потраченное кокетство, «не стрельнувшие» великодушие и мужественность — все эти коллизии подразумевались. Возникал довольно подробный чертеж жизни на следующий год для каждого. Но чем более вслушивался в его речь Евгений Тарасович,
— А теперь небольшое приятное объявление. Еще в прошлом сезоне, — голос Великого на словах «в прошлом» вдруг поднялся почти до пафоса, — нашему другу и одному из старейших работников театра исполнилось шестьдесят лет. Я имею в виду нашего уважаемого Евгения Тарасовича.
Актеры и все собравшиеся в зрительном зале с сверкающей люстрой и непривычно открытой сценой дружно, почти по-ребячьи захлопали. Великий актер знал, как переключать внимание своих собратьев от слишком глубоких раздумий о плане следующего года. Все повернули головы в сторону Евгения Тарасовича, а какой-то лихой осветитель с верхнего яруса еще полоснул по нему лучом прожектора.
Великий актер сделал паузу, пережидая и одновременно будируя аплодисменты, и жестом немыслимой пластичности показал на Евгения Тарасовича. Сердце у Евгения Тарасовича забилось: «Отыскали, выкопали». Он встал молодцеватый, стройный и гордым наклоном головы налево, потом направо поблагодарил товарищей) одновременно по испытанной театральной привычке прижимая кисти рук к боковому карману пиджака, под которым по всем анатомическим правилам должно биться сердце.
Великий актер, как бы представив Евгения Тарасовича публике, снова повел рукой, как Цезарь перед сенатом, предлагая повременить с рукоплесканиями и позволить ему договорить:
— От лица дирекции театра и нашего коллектива я хотел бы горячо и сердечно поздравить Евгения Тарасовича с шестидесятилетием и вручить ему Почетную грамоту.
Чья-то рука протянула Великому актеру грамоту, он взял ее, как брал в свое время хартию в «Короле Лире», и держал на вытянутой руке.
Евгений Тарасович шел по залу, поднимался по лестнице и двигался по сцене, старательно втягивая чуть наметившийся за последнее время животик, под аплодисменты присутствующих лобызался с Великим актером и гадал: «Пронесет или нет. Это действительно Великий вспомнил обо мне и моем юбилее или этим награждением, подчеркиванием моего возраста, намекает, что меня можно и не избирать ни в местком, ни в другие организации. Он же сам совсем недавно, в этом же зале, говорил: «Для общественной работы и в нашем учреждении нужен избыток сил, нужны молодые люди!» И все-таки легкомыслие, давний советчик романтической человеческой души, нашептывало ему: «Обойдется, ведь тридцать лет вместе, зачем ему меня гнать, я его помощник, вершитель его воли, его верный пес».
…Великий актер, видимо, решил придать новый импульс Прославленному. Только с его изворотливым умом оказалось возможным перетрясти штатное расписание, напечатанное еще чуть ли не на веленевой бумаге с гербом и монограммами, и высвободить новые ставки для режиссуры. Как бы то ни было, в театре появилось несколько совершенно зеленых хлопцев в вылинявших джинсах и, в соответствии с модой времени, при усах и бороде — новые таланты еще неутомимо кующего кадры Горностаева. Мальчики с утра сидели на репетициях, вечерами смотрели спектакли репертуара, а в свободное от этих занятий время лезли во все самые глубокие театральные щели. То их видели болтающими с молоденькими костюмершами, то попивающими чаек и листающими старые пьесы в литчасти, то раскованно и даже фамильярно посиживающими с основателями и корифеями.
В своей приверженности театральному делу бородатые мальчики не знали ни стеснения, ни робости, ни пиетета перед опытом и талантом.
Вскоре их поставили дежурить по спектаклям. По нескольку раз в неделю они сидели в уголке темной актерской ложи, похихикивая между собой или с молоденькими актрисками, почти не глядели на сцену, не вели никаких записей, но на собраниях режиссерской группы или актерского цеха, ничуть не меняя своей несколько расслабленной и солдатской манеры говорить, делали замечания всем и каждому, излагали не долго, без утомительных реверансов и длинных подходов, не щадили ни молодых, ни корифеев, но самое удивительное, что, как казалось Евгению Тарасовичу, никто на них не обижался, но даже комические старухи шустрее начинали бегать по сцене.