Мемуары советского мальчика

Овчинников Анатолий

Маргарите Михайловне было уже за 80, то есть из гимназии она вышла еще в 19-м веке. Но в этой старухе была та самая утерянная нами горделивая стать, при которой невольно хотелось стать во фрунт и взять под козырёк. На голове она носила какую-то нелепую гимназическую шапочку, похоже, из давно облезшего обезьяннего меха (как мне тогда казалось), на плечах всегда красовалась белая кружевная пелерина-мантилья, под ней черный салоп, на ногах – традиционные для того времени боты. Она появлялась у нас вечерами эдаким видением из параллельного мира, из какого-то своего пространства, вся такая внешне строгая и правильная, но на самом деле совсем не страшная, а какая-то мягкая и лучистая.

Бабка моя, разумеется, подкармливала гостью, но деликатно

и не назойливо, предлагая отужинать с нами (хотя мы все уже давно отужинали) – чтобы она не стеснялась. Иногда предлагала что-то из одежды, но не помню, чтоб Маргарита это брала. Потом они бесконечно долго пили чай и вели свои взрослые беседы. Я всегда сидел рядом с ними за нашим единственным круглым столом, покрытым жаккардовой скатертью с оленями и с бахромой по краям, сидел и слушал, раскрыв рот. Они говорили часто о вещах, мне, младенцу, неведомых, как инопланетные существа – о каких-то святых угодниках, о великомучениках, о несправедливости мироустройства, о бренности всего сущего…

Вру, конечно, это мне сейчас кажется, что об этом, а может, так и было. На самом деле они беседовали о более приземленных вещах: о старине, о том, как было и как оно стало… О религии, само собой – это последнее, что в жизни Маргариты Михалны оставалось. Моя суровая бабка, днем лепившая по 5 лет «строгача» за мелкую кражу в ларьке, получала, как бы, отпущение грехов от этой внеземной и вроде как никчёмной старухи, но у которой была неконтролируемая властями связь с вечностью, с космосом… Может, бабка моя хотела через эту Маргариту вымолить прощение у неведомых всемогущих сил за жестокость к ближнему, хоть и оступившемуся, к чему её обязывал Уголовный кодекс. В котором напрочь отсутствовали категории сострадания, сочувствия, сопереживания (вообще, приставка «со-» в русском языке самая многогранная, без неё наш язык был бы опустошенным). Эта старуха была для моей Марь Васильны как бы духовником и исповедником, который поймет и простит все прегрешения вольные и невольные.

Как и когда эту Маргариту Михайловну выбросили революционные волны-штормы на наш тихий берег не ведаю, но она прошлась своим мягоньким «оселедцем» по бабкиной душе, да и по моей тоже. Эта старорежимная графиня (ладно, просто дворянка) тоже души во мне, избалованном барчуке, не чаяла, таскала мне конфеты (в основном, дешевые монпансье в жестяных баночках) и учила меня житейскому уму-разуму (и бабку мою заодно).

Просто элементарным бытовым вещам: например, что нельзя сморкаться в скатерть (это шутка, я не сморкался в скатерть) и делать прочие мелкие, но мерзкие поступки; она говорила, что это стыдно, причем так, что второй раз повторять было не нужно. Например, что слизывать варенье с ножа – это, оказывается, неприлично и воспитанные мальчики так поступать не могут. Что надо при встрече говорить: «Здравствуйте», «Добрый день» и так далее… Она приносила неведомо откуда (из церкви, наверное, где ее хорошо знали и доверяли) толстенные старинные книги, еще с «ятями» и не церковные, а, например, «Сибирочка» какой-то неизвестной никому в СССР, но популярной в той, старой России писательницы Лидии Чарской. И мы все вместе рыдали над злоключениями девочки-сиротки в загадочной Сибири.

Она рассказывала мне наизусть сказки, которых ни в одной книге найти уже было невозможно и читала перед сном какие-то чудесные книжки с картинками, которые мне больше некому было почитать, а сам я еще не умел. Постепенно я засыпал на своем сундуке (кстати, постель мне была оборудована на древнем огромном сундуке, а бабуля спала на железной кровати с фигурными литыми грядушками на множестве тюфяков, а на стене и у нее, и у меня были прибиты все те же жаккардовые олени с бахромой).

А Марь Васильна с феей Маргаритой так и сидели со свечечкой и с рюмочкой бабкиной вишневой наливочки и продолжали свои беседы на темы, которые мне, советскому пацану – будущему октябренку и пионеру – еще рано было знать.

Маргарита Михална

исчезла из моей и бабкиной жизни также тихо и незаметно, как и появилась. Подозреваю, что она просто покинула наш мир. А может, все было гораздо прозаичней: отец женился на местной молоденькой медсестре. Вместе с замужеством та получила по полной: стирку, глажку, готовку, уборку за всеми нами и плюс еще, в качестве бонуса – заботу и обслуживание избалованного барчука – то есть меня. Но она взялась за дело так рьяно, что я довольно быстро стал звать ее мамой. И звал ее так до конца – царствие ей Небесное!

Вскоре после этого бабке дали другую квартиру, попросторнее, но тоже без любого вида коммунальных удобств (в доме на две семьи), мы переехали, и тема с Маргаритой Михайловной как-то сама собой забылась и затёрлась.

Но я её помню и благодарен этой старой доброй фее из детских сказок.

Картошка-Фест

Рассказ посвящен картошке-кормилице.

Если при Хрущеве кукуруза была царицей полей, то картошка и при нем, и при всех последующих генсеках, включая Путина, – царицей стола! Невозможно представить, как жила Россия чуть ли не до конца 19 века без массового поедания картошки. О системе питания вкусной и здоровой пищей в СССР расскажу как-нибудь в другой раз, а пока по этой теме кратко и тезисно.

В советские времена (я имею в виду 60-е и 70-е годы) в структуре питания обычного среднестатистического советского человека преобладала такая триада: хлеб, макароны и она – царица стола – картошка. Хлеб был в буханках по 1 кг (сейчас по 650 грамм в лучшем случае) – белый и черный, который у нас называли «ржаным», а в больших городах «серым» – и белые пшеничные буханки, и булки-батоны. Хлеб был поразительно дешевым – 16 копеек за буханку (батоны немного дороже), дешевым до того, что многие заводчики свиней кормили их именно хлебом. От этого сало потом было совершенно «чумовым» по вкусу (в смысле – за уши не оттащишь и язык проглотишь) и толщиной в две ладошки. Но таких свиноводов бичевали в местной и центральной сатирической печати, взывали к их совести и обещали прибить к позорному столбу, ибо все столовые были облеплены плакатами типа: «Хлеб – всему голова», «Будет хлеб, будет и песня», «Хлеб – наше богатство» и т.п. Хлеб был дешевым не потому, что имелся такой уж его переизбыток (именно в правление Хрущева и на десятилетия вперед страна была вынуждена закупать зерно за границей), а оттого, что низкая цена поддерживалась госдотациями.

При социализме была загадочная перевернутая экономика, где «социально значимые продукты» типа хлеб-макароны-подсолнечное масло-сахар поддерживались на нижайшем ценовом уровне, зато предметы длительного пользования – бытовая техника, мебель и одежда в их числе (как ни странно) – стоили запредельных денег. Так искусственно поддерживался баланс спроса и предложения. Чтобы купить средний для тех времен холодильник «Бирюса», или радиолу «Рекорд», или диван-кровать нужно было отдать 3-4 месячных зарплаты (правда, можно было воспользоваться дешевым потребительским кредитом под 3%). Только вот одновременно с этим существовал и жесткий дефицит всего и вся из техники, мебели и одежды (кроме ватников и галош). Ну, да, квартплата была символическая, лечение-образование на халяву, но у тебя не спрашивали, как тебе выгодней – тебя ставили перед фактом: живи как все и радуйся!

Макароны были двух видов: вермишель «Яичная» в пачках копеек по 40 и макароны «Макароны» серого цвета на развес и тоже где-то в эту цену. Последние были нарезаны в длину 25 см и имели внутренний диаметр 7,62 мм (калибр). Папиросы «Беломор», «Любительские», «Север» и даже «Казбек» имели тот же калибр 7,62 мм. И это неспроста (согласно легенде): в предельно милитаризованной стране все макаронные и папиросные фабрики в случае объявления военного положения мгновенно могли быть перенастроены на выпуск патронов для автомата Калашникова АК-47 все того же калибра 7,62 мм.