Мемуары
Шрифт:
Старый американский журналист, прожженный циник, с которым я познакомился вскоре после прибытия, сказал мне: «Рим — город воров, нищих и проституток обоих полов». Превалирование проституток было неоспоримо и нельзя сказать, что не нравилось циничному журналисту, который придерживался одинаковых со мною сексуальных интересов, но был куда более грубым в своем потакании этим вкусам.
Нищие в Риме были; попрошайки есть везде, где существуют экономические неурядицы. В некоторых частях Нью-Йорка, если быть справедливым, их даже больше, чем можно было найти в Риме двадцать пять лет назад, а уж воров в американских городах и подавно больше. Но я никогда не опасался воров в Риме в те годы, как не опасался насилия или его угрозы. Итальянцы ни в коей мере не склонны ни к воровству, ни к насилию, наоборот, подобное противно
А что касается проституции, то это воистину древнейшая профессия во всех средиземноморских странах, с единственным исключением — Испания. Причина тому — физическая красота, горячая кровь, природный эротизм итальянцев. В Риме не встретишь на улице молодого человека без легкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето — руки в карманы, бессознательно играя со своими гениталиями, независимо оттого, предлагают они себя или ищут, кого подцепить. Они воспитаны без наших пуританских завес в вопросах секса. Молодые американцы, даже красивые, никогда не думают о себе как об объекте сексуального желания. Молодые красивые итальянцы всегда думают именно так. И никогда не ошибаются. Это тема, которую я достаточно подробно описал в самом длинном из моих произведений, в « Римской весне миссис Стоун».
В Риме я очень быстро завел себе множество друзей; социальные контакты американского журналиста-циника были совершено неограниченными как в верхних, так и в нижних слоях римского общества. Через него я познакомился со всеми представителями первой волны киношников из Штатов. Познакомился я и с Лукино Висконти, который уже снял в Италии «Zoo de Vetro» [47] , а вскоре снимет «Un Tramway che se chiamo Desiderio» [48] .
Той зимой Висконти снимал на Сицилии фильм «La Terra trema» [49] , который до сих пор представляется мне величайшей из его кинолент, хотя и менее всего известной. С американским журналистом мы слетали в Катанью, вблизи которой, в местечке под названием Аситрезза, Висконти снимал. Там я познакомился и с Висконти, и с Дзеффирелли, в то время — очень красивым молодым флорентийским блондином.
47
«Стеклянный зверинец» ( ит.).
48
«Трамвай „Желание“» (ит.).
49
«Земля дрожит» (ит).
Висконти — аристократ, наследник громадного состояния — в то время был настоящим коммунистом. Мне кажется, что только у Брехта политические взгляды художника нашли какое-то отражение в его творчестве; мерить можно только уровень таланта и человечность. Чувствую, что и сексуальные наклонности или отклонения обычно не влияют на уровень произведений творческой личности. Хотя… Только гомосексуалист мог написать «В поисках утраченного времени».
Моя квартира состояла из двух комнат, приятный вид комфортабельно обставленной жилой комнате придавали главным образом большие окна, выходящие на залитые солнцем улицы и древнюю стену Рима у Виллы Боргезе. Всю зиму эта комната была у меня полна мимозы. В другой комнате, в спальне, из мебели была только огромная letto matrimoniale [50] .
50
Супружеская кровать (ит).
В спальне тоже были большие окна со ставнями, и она целый день была заполнена солнцем и небом. Стояла золотая зима, самая теплая римская зима, какую я знал.
Для умеренно обеспеченного туриста в Риме тогда не существовало трудностей. Еда даже в самых простых тратториях была великолепной, а римское вино, фраскати, обладало замечательной выдержкой. После mezzo-litro [51]
51
Пол-литра ( ит.).
Обед у итальянцев занимает три-четыре часа (из-за вина, я думаю, и из-за климата), а после обеда они прямиком отправляются в кровать — это сиеста. И если ты молод, то сиеста почти никогда не проходит в одиночестве, и уж точно никогда, если ты спишь на letto matrimoniale, твои большие окна открываются прямо на улицу, и ты знаешь несколько коротких фраз, вроде «Dove vai?» («Куда идешь?»). Мой циничный американский журналист говорил, что мне нужно знать только две итальянские фразы, чтобы получать полное удовольствие от Рима: «Dove vai?» и «Quanto costa?» («Сколько ты стоишь?»).
Но мне не составило труда освоить язык. Я могу бегло говорить на нем — скажем, довольно бегло — когда живу в Италии, чего мне хочется всегда, даже теперь, когда она так ужасно переменилась.
Во вторую мою ночь в Риме я оказался на Виа Венето и фланировал под окнами «Дони» — знаменитой паштетной, расположенной на первом этаже отеля «Эксельсиор». Я ненадолго остановился, мои глаза натолкнулись на юношу, показавшегося мне молодым фавном в старом ветхом пальто, в одиночестве сидевшего за столиком, откуда он мог улыбаться незнакомцам на улице.
Мы улыбнулись друг другу, я сделал знак, приглашающий его выйти на улицу. Он мгновенно вышел. Смысла говорить «Dove vai?» не было, а время спрашивать «Quanto costa?» еще не наступило, но я был уверен, что скоро наступит…
Я тогда еще не поселился в квартире на Виа Аурора, а снимал комнату напротив, в отеле «Амбашаторе». Это один из самых знаменитых отелей Рима, он еще пытался поддерживать респектабельный облик, поэтому когда я вошел в него со своим новым знакомым в изношенном пальто и в башмаках, привязанных к ногам, весь персонал отеля разинул рты от удивления. Я повел молодого человека, которого буду звать Рафаэлло, прямо к лифту, думая только о том, пустит нас туда лифтер или не пустит. Естественно, были долгие колебания, Рафаэлло был бледен и дрожал — в свои семнадцать лет он впервые переступал порог большого отеля.
Мне кажется, я всучил лифтеру несколько сот лир; только тогда старый аппарат заскрипел и доставил нас на самый верх. У меня был очень милый номер. Помню, что возле кровати стояла лампа под розовым абажуром. У меня был карманный англо-итальянский словарик, и я лихорадочно начал листать его странички в поиске нужных слов. Юноша сидел на одной односпальной кровати, я на другой. Мы улыбались и улыбались друг другу, но когда мне удалось, с помощью словаря, пригласить его провести со мной ночь, Рафаэлло покачал головой. Он все время показывал на слою «папа». Насколько я понял, его отец был carabiniere [52] и наказывал парня, если того не было ночью, привязывая его в подвале к стулу на весь следующий день без воды и еды. Потом Рафаэлло извиняющимися пикантными жестами гейши показал мне слово «domani», что означает «завтра». Я ужасно расстроился; ждать до завтра показалось мне бесконечностью, потому что со времен Кипа я не встречал мальчика, который бы так отчаянно нравился мне. Или, точнее, так сильно привлекал меня.
52
Карабинер (ит.).
Мои уроки итальянскою начались. И ночь была бессонной, или почти бессонной.
Рандеву было назначено на следующий вечер на том же самом месте, у «Дони», потому что я уже нашел квартиру на Виа Аурора и готовился на следующий день переселяться в нее.
Можно ли быть грязным стариком в тридцать пять лет? Мне казалось, что я произвожу именно такое впечатление.
Эта книга — катарсис пуританского чувства вины. «Всякое хорошее искусство — это нескромность». Не буду уверять вас, что эта книга — искусство, но ей придется быть нескромной, раз уж она имеет дело с моей взрослой жизнью…