Мендель

Володин Борис Генрихович

Среди печатных трудов физика — «Лечебник», распространявшийся, как свидетельствует предисловие, по подписке среди поименно перечисленных в нем господ. Затем — «Описание позвоночных, обитающих в Галиции и Буковине», верноподданнейше посвященное Его Королевскому Высочеству Эрцгерцогу Фердинанду-Карлу. Затем — «Флора города Лемберга, или Описание дикорастущих вокруг Лемберга растений, сгруппированных по времени их цветения». Сия «Флора» также посвящена по велению эпохи «Его Высокоблагородию и кавалеру Гиальберту-Иозефу фон Павликовскому, попечителю медицины и прочая и прочая» — одному из галицийских штатгальтеров. Труд снабжен весьма красивым эпиграфом:

«Из внимательных наблюдений за природою человек черпает благороднейшую часть своих радостей и величайшее утешение -

БЕССМЕРТИЕ».

Описание добрюннского — подчеркнем это — творчества

эмеритального лембергского профессора было бы неполным, если бы мы не упомянули еще об одном его произведении, также размноженном на печатном станке. Это стихотворная «Эпитафия господину профессору статистики доктору Карлу фон Хюттнеру», исполненная с приличествующей патетикой и скорбью:

С миром спи! Морфей да будет

Твой подобен ночи майской!…

По совершенно непонятным причинам оказалось, что среди множества творений главы физиков Высшей реальной школы единственным относившимся к собственно физике трудом была лишь его письменная конкурсная экзаменационная работа на степень доктора и на право занимать должность профессора «коллегии философского факультета в Лемберге». Печатного станка сей труд не увидел, ибо соискатели должностей должны были доказывать своё преимущество перед конкурентами путем наилучшего изложения сведений общеизвестных. Украшенная тремя ярко-красными сургучными кляксами с оттиснутым на них имперским орлом, эта работа хранится в личном деле Завадского — оно сейчас находится во Львовском областном архиве.

Да, с 1818 года и по самый 1853-й Завадский был сначала ассистентом, а потом профессором во Львове. Посвящал свои книги эрцгерцогам и штатгальтерам, которые, видимо, жертвовали деньги на издания — университетские оклады были скудны. Он проявлял и религиозное благочестие тоже, пользовался доверием начальства и симпатиями коллег-профессоров философского факультета. Он был верноподданным господином и оставался таким в бурные времена.

В 1846 году, когда в Галиции вспыхнуло очередное антиавстрийское движение, большая группа львовских университетских профессоров-юристов была отправлена за решетку и задним числом — по предписанию полицейпрезидиума — факультетская профессорская коллегия лишила их должностей.

В 1848 году университет — особенно его студенты и молодые преподаватели — был во Львове главным источником революционной крамолы, сотрясавшей устои империи. Когда загрохотали пушки императорских полков, верноподданные осведомители выглянули из щелей, в которые прежде попрятались, и принялись строчить донесения на лиц, в революционные дни проявивших опасный образ мыслей. В доносах имя Завадского снова не фигурировало. Однако когда в 1853 году он появился в Брюнне, его окружал ореол мученика, пострадавшего за свободомыслие. И люди, помнившие профессора, рассказывали Ильтису, что Завадский был лишен в Лемберге должности и выслан из Галиции в Моравию за революционные настроения. А как мы помним, в Брюнне даже члены августинской общины были склонны к известному свободомыслию, особенно в вопросах, касавшихся возрождения славянской культуры и национального самосознания. Надо заметить, что в империи немецкие слои буржуазии были наиболее радикально настроенными. Интеллигентные австрийские немцы симпатизировали чешскому культурному движению. Завадский был окружен почетом. Естественным было отыскать в архивном фонде «кайзерлихе унд кёниглихе» Лембергского университета «Дисциплинарное дело профессора Александра Завадского». Увы! В этом деле сохранились лишь третьестепенные документы. Обвинительные материалы против Завадского, занимавшего пост декана, были истребованы канцелярией галицийского штатгальтера для ознакомления и не возвращены [44] . Из переписки ясно, что всей профессорской коллегии были поставлены в вину какие-то решения, принятые на двух заседаниях коллегии летом 1851 года. Всем членам коллегии министерство культов и просвещения объявило выговор. Бывший декан Завадский и квестор Козма были уволены в отставку. Характерно, что не пришедшиеся начальству по вкусу решения были приняты в середине 1851 года, дисциплинарное дело начато в середине 1852-го, а увольнение последовало уже в 1853-м.

[44]К сожалению, в фондах канцелярии штатгальтерства документы по делу Завадского отыскать пока не удалось. — Б.В.

Итак, Завадский был вынужден покинуть столь хорошо им обжитый Лемберг и удовлетвориться скромной должностью профессора уже не университета, а профессора всего лишь реальной школы. Его самолюбие было уязвлено, конечно.

В Брюнне на дружелюбные расспросы новых коллег Завадский мог со спокойной совестью

ответствовать, что пострадал за правду. Еще он утешал себя словами, некогда им самим поставленными в эпиграф к «Определителю», — насчет благороднейших радостей и самого бессмертия, которые человек может почерпнуть только из внимательнейших наблюдений за природою. А так как в Брюнне университетские профессора физики, Даже опальные, на дороге не валялись, он оказался окруженным вниманием, продиктованным у одних — почтением к ученым трудам, заслугам, знаниям и званиям, у других — сочувствием к пострадавшему за вольномыслие, а у третьих, наконец, — необходимостью получше знать каждое слово «высланного», дабы своевременно донести об этом слове куда следует.

Для директора Оберреальшуле господина Ауспитца присутствие в числе педагогов школы бывшего университетского профессора было фактом попросту выгодным. Оно поднимало акции возглавляемого им учреждения, а кроме того, Завадский действительно способствовал подъему интеллектуальной жизни на иной уровень. Пусть как исследователь он проявил себя лишь в ботанике, пусть не было у него оригинальных представлений о кардинальных процессах, о движущих силах природы, но ведь он все равно профессиональный исследователь, который технику дела знает идеально — и да будет с его помощью в жизни Оберреальшуле и всего Брюнна поднят новый пласт!

Выказывая профессору свое почтение, директор Ауспитц при каждом совместном фотографировании педагогов школы непременно сажал самого крупного в своем заведении ученого рядом с собою по левую руку, а по правую руку он сажал, конечно же, «законоучителя», преподавателя обязательного и в реальном обучении краткого курса религиозных наук монаха ордена премонстрантов патера Вацлава Краткого. Лицо у патера Вацлава было квадратное, глаза невыразительные, а уши оттопырены слегка и навострены. Он сделался потом, как и Мендель, аббатом своего монастыря, и членом той же избирательной курии, и вместе с епископальным комиссаром Хаммермюллером был избран депутатом ландтага. И это против его избрания протестовал потом Мендель. И Краткий, конечно, проклинал Менделя за то, что он спутался с либералами. Но здесь на фотографии все тихо, все мирно. Все бури впереди. И господин директор Ауспитц пока еще тоже только школьный директор, еще не редактор газеты, еще не партийный лидер. Он еще не ведает местами в банковских правлениях. Он только рекомендует своим учителям, как сесть перед объективом фотоаппарата, чтобы профессорский корпус был представлен повыгоднее.

Кроме Завадского и Краткого, в первый — более почетный — ряд фотографирующихся Ауспитц обязательно просил сесть еще августинца патера Фоглера, преподававшего немецкий язык, и августинца патера Менделя. Этим подчеркивалось почтение к церкви, которую они представляли, и вес означенных персон в реальшуле, хотя — заметим это особо — Грегор Мендель и после университета был все-таки не дипломированным учителем, а по-прежнему всего лишь супплентом.

…Он так и остался супплентом. Он проработал в реальной школе четырнадцать лет и все четырнадцать лет супплентом, потому что пробыл в университете всего лишь четыре семестра, и только вольнослушателем. Потому что прошел лишь выбранные курсы, а не все, какие полагались для получения диплома. И, окончив избранные курсы, он не сдавал экзаменов, ибо не это ему было нужно, а нужно было ликвидировать «белые пятна» в знаниях, чтобы чувствовать себя в мире, который его занимал и волновал, хозяином. Чтобы приобщиться к подлинной науке — к царству строгого эксперимента и осторожности в суждениях, в котором самонадеянность и суетность уже не грех, требующий публичного покаяния, а просто гибель.

И он приобщился к нему у Доплера и Коллара, чьи имена первые по возвращении месяцы не сходили у него с языка.

Впрочем, он мог получить еще диплом гимназического учителя — все-таки это кое-что. И у него было разрешение баумгартнеровой комиссии. С дипломом в кармане он получил бы право титуловаться «профессором» уже всерьез, а не контрабандой, как в Цнайме.

И он поехал сдавать эти экзамены весной 1856-го и насмерть удивил будущих биографов, ибо экзаменов снова не сдал.

Он вернулся из Вены, еле держась на ногах; он был столь плох, что перепуганные собратья по монастырю вызвали из деревни его отца и дядю — вот все достоверное, что было известно в течение многих лет. Ильтис нашел в министерском архиве упоминание, что Мендель не сдал экзамена опять же по биологии… Но второй-то провал Менделя на экзамене по биологии — дело совсем несуразное!… Потом один из бывших педагогов реальшуле сказал Ильтису, будто Мендель поспорил с кем-то из экзаменаторов, и тотчас родилась еще одна легенда об отце генетики: он якобы одержал верх в дискуссии о том, как нужно ставить биологический эксперимент, но экзамен не лучшее место для дискуссий, у одного из участников всегда есть возможность прервать полемику двойкой.