Менделеев
Шрифт:
Хотя, честно говоря, Дмитрий Иванович без знания иностранных языков не очень-то и мучился. Выручали общий язык формул и малый запас немецкого, привезенный когда-то из Гейдельберга, да еще тот пиетет к Менделееву, который заставлял иностранных коллег искать и находить способ пообщаться с ним. Уильям Рамзай, которому было суждено привести в таблицу Менделеева целую группу инертных газов, так описывал встречу с ним, возможно, произошедшую в этот самый приезд (мог же Блюмбах куда-то на минуту отлучиться?): «Я прибыл на обед рано и убивал время, просматривая имена присутствующих, когда ко мне, поклонившись, подошел необычной внешности иностранец, каждый волос которого, казалось, был совершенно независим от другого. Я сказал: «Мне думается, придет довольно много людей». Он ответил: «Я не говорю по-английски».Я сказал: «Может быть, Вы говорите по-немецки?» Он ответил: « Довольно слабо. Я — Менделеев». На что я не сказал: «Я Рамзай», а ответил: «Меня зовут Рамзай»,
Сначала был Кембридж, в котором русские гости остановились в доме у ректора, сэра Пилла. Уклониться от приглашения означало нанести обиду приглашающей стороне. Пришлось Менделееву на неделю смириться с замкнутой геометрией небольшого дома и его внутреннего садика. Неменьшее неудобство для него представлял строгий распорядок домашней жизни. Гости должны были спускаться к кофе ровно в девять часов утра. Если они появлялись в столовой раньше, то с удивлением видели, что на их местах сидят слуги, которым хозяин перед совместной молитвой читает Священное Писание, если опаздывали — встречали молчаливый укор в глазах хозяев и занявших свои обычные места слуг. Дмитрий Иванович, давным-давно перепутавший день и ночь и считавший дома обычным делом глухой ночью крикнуть, чтобы ему принесли свежего чаю, да и вообще не терпевший никаких стеснений, здесь являлся к столу точно в срок, и только его спутники чувствовали, чего это ему стоит.
В день вручения докторских дипломов присутствующие могли насладиться торжественной церемонией, ход которой оставался неизменным со времен Средневековья. Ее распорядитель вышел в черной мантии с длиннейшим шлейфом, покрытым роскошной золотой вышивкой. Награждаемые были также наряжены в средневековые плащи и черные бархатные береты. Цвет плащей зависел от специальности ученого: у естественников и философов — ярко-красный с ярко-синими отворотами, у филологов и историков — фиолетовый, у музыкантов — белый. Дмитрий Иванович, с его высоким ростом, несовременным лицом, голубыми глазами и длинными волосами, был, по мнению супруги, в этом одеянии удивительно похож на оперного Фауста (это сходство многие подмечали в нем и без всяких нарядов). Каждый награждаемый, когда подходила его очередь выйти вперед, чтобы выслушать обращенную к нему речь ведущего, сталкивался с еще одной традицией этого мероприятия. Оказалось, студентам, также наряженным в плащи и береты, в этот день было позволено делать всё что угодно: выкрикивать с хоров, не стесняясь в выражениях, любые замечания по адресу новых докторов и вообще дурить как заблагорассудится. Например, кто-то встретил принца Йоркского, своего будущего короля, дурашливыми словами: «Ну, привет, новый папаша!» — с намеком то ли на его будущее царствование, то ли на недавнее рождение сына. В зале присутствовала мать наследника, принцесса Эдинбургская Алиса, однако это шутника не остановило. Но когда на сцену двинулся величественный русский Фауст; в его адрес не прозвучало ни единого возгласа. Наоборот, будто желая ему угодить, какой-то студент во время длинной поздравительной речи, произносимой, естественно, на латыни, крикнул нарядному ведущему: «Да будет, сэр, довольно латыни, говорите по-английски!»
То, что русский гость после Кембриджа отправился на аналогичную церемонию в Оксфорд, для многих было просто удивительным. Дело в том, что эти университеты издавна конкурировали, отношения между ними были неважными и награждать одного и того же человека дипломом почетного доктора было, мягко, говоря, не в их обычаях. Но Менделеев, как видно, сам собой ломал такого рода условности. Оба университета считали за честь вручить ему награду, без всякой оглядки на конкурента. Тут было очевидно, что в проигрыше окажется тот университет, который упустит эту возможность. Награждение в Оксфорде прошло по аналогичной схеме, за исключением того, что во время него зал вообще притих, с галерки не раздалось ни одного лишнего звука, а Менделеев вышел получать диплом с непокрытой головой, держа берет в руках, поскольку не смог подобрать убора по размеру своей огромной головы с торчащими во все стороны наэлектризованными волосами.
Несмотря на множество приятных впечатлений, Дмитрий Иванович на этот раз просто мечтал об отъезде и еле дождался момента, когда они остались в купе одни. Вот как описывает эту сцену Анна Ивановна: «Две недели торжеств, жизни в непривычной, чуждой обстановке так были тяжки ему с его самобытным характером, что он не знал, как выразить радость свободы. Он бросался на диван, раскидывался, вскакивал, опять бросался на диван, наконец, схватил из кармана какие-то мелкие английские деньги, сколько попало в руку, и вдруг выбросил их в окно, так ему нужно было отвести душу в каком-нибудь нелепом, не предписанном правилами поступке. Мне он был очень понятен в ту минуту. Но надо было видеть Ф. И. Блумбах…» (Анна Ивановна эту фамилию не склоняла, произносила и писала по-своему.)
Конечно же такое поведение было связано с особыми обстоятельствами поездки. Дмитрий Иванович хотя и был непостоянен в своем отношении к загранице, но в тех случаях, когда от него не требовалось исполнения неприемлемых правил и обязанностей, она становилась в его глазах (тем более на фоне ставших обычными и для второго брака домашних неурядиц) надежным
В Боблове, в новом доме, тем временем подросли другие дети. В имении многое изменилось. Старый быт исчез, и вместе с ним исчезло всё, что могло напоминать Анне Ивановне о прежней семейной жизни ее супруга. Бесследно пропали Володина морская бескозырка и Олина тележка вместе с маленькими грабельками, с которыми малолетняя «работница» управлялась столь усердно, что Дмитрий Иванович наказал управляющему платить ей по справедливости. В усадьбе уже мало кто помнил о былых веселых и шумных прогулках во главе с Дмитрием Ивановичем по окрестностям, об обязательном в конце сенокоса походе на луг возле деревни Горшково, где местные крестьяне из года в год наметывали огромный стог сена. Навершие всегда делал один и тот же умелый старик с развевающейся на ветру рыжей бородой. Звали его тоже Дмитрий Иванович. Они были добрые знакомцы, и всем вокруг была интересна их встреча. «Лови, Дмитрий Иванович!»— кричал снизу Менделеев, готовясь бросить своему приятелю специально захваченную из дома бутылку водки. «Кидайте, ловлю, Дмитрий Иванович!» — откликался тот сверху и ловко подхватывал гостинец. И всем было весело. Слуги в это время раздували у маленькой речки самовар и расстилали прямо на берегу скатерть для чашек и закусок…
Теперь хозяин усадьбы редко покидал Бобловскую Гору. Имение использовалось только для летнего отдыха, опыты по агрохимии давным-давно не велись, как и почти вся хозяйственная деятельность. Доходов едва хватало на содержание усадьбы. Но радостная дачная жизнь продолжалась, хотя из прежних, когда-то молодых голосов здесь остался всего один, принадлежащий любимой племяннице Дмитрия Ивановича Надежде Яковлевне Губкиной, в девичестве Капустиной. Ей было уже за сорок, но она продолжала участвовать в затеях новой молодой компании, играла в театральных постановках и даже сама писала смешные детские пьесы.
Иногда спектакль оказывался еще более смешным, чем хотелось автору. Однажды на представление пришел сам Дмитрий Иванович и уселся прямо возле подмостков. А на сцене должна была произойти встреча заблудившейся в лесу и спрятавшейся в дупле девочки Маши (артистка Любовь Менделеева, десяти лет) и Серого Волка (артистка Федосья-скотница). Худенькая и очень подвижная Федосья, прикрытая настоящей волчьей шкурой, должна была, как и положено четвероногому хищнику, выйти на четвереньках, и на репетиции у нее это очень здорово получалось. И вот Волк, озираясь и шумно принюхиваясь, благополучно достиг середины помоста. Но тут Федосья случайно заметила хозяина усадьбы. Волк быстро вскочил на задние лапы. «Здравствуйте, барин!» — «Не барин, матушка, а Дмитрий Иванович», — невозмутимо поправляет Менделеев, который ни при каких обстоятельствах терпеть не мог ни «барина», ни «превосходительства». «Здравствуйте, Дмитрий Иванович», — исправляет ошибку Волк и вновь опускается на четвереньки…
С годами увлечение юных бобловских обитателей театром становилось всё более осознанным. Наконец, летом 1898 года в сенном сарае ими был дан настоящий костюмированный любительский спектакль. Любе было в это время уже 16 лет, она успела превратиться в крепкую и ладную красавицу, Ване исполнилось 13. (Мальчик отлично учился в гимназии, и родители с беспокойством думали о его дальнейшей судьбе. Сотрясаемый беспорядками университет всё меньше являлся местом, где можно было получить хорошее образование. Старый друг Менделеева И. И. Мечников предлагал устроить способного юношу в парижскую закрытую Ecole Normale, где учились исключительно французы, но для сына Менделеева готовы были сделать исключение. На праздники Илья Ильич с супругой могли бы приглашать его в свой дом. Анна Ивановна считала такое предложение «прекрасным», но Дмитрий Иванович от него отказался.) Близнецы Маша и Вася были еще малы, им было по 12 лет. Зато в спектакле приняли участие молодой учитель Вани, две внучатые племянницы Дмитрия Ивановича Лидия и Серафима, семнадцати и восемнадцати лет (внучки брата Ивана Ивановича и дочери полного тезки нашего героя), и множество соседской молодежи — в округе обзавелась дачами значительная часть менделеевской родни, коллег и знакомых.