Меншиков
Шрифт:
На другой день ссыльные тронулись дальше, вверх по Каме.
Сильно подействовала на Александра Даниловича смерть жены.
«Дети, главное — дети!.. — в тихом страхе, что так щемяще доходит до самого сердца, думал-мучился Данилыч-отец. — Они же не знают лишений, в неге, довольстве росли, жидки, ох, жидки!.. Не так, не так нужно бы было воспитывать их!..» Он, Данилыч, вынесет все. Он — не они. Он прошел через такое, что вряд ли встретит новое даже в самом плохом, самом страшном. «А вот они… — тяжело вздыхал он, сокрушаясь
И ходит Данилыч-старик, ходит, думает ночь напролет… Остановится — высоченный, сутулый, худой — и долго-долго глядит, как всходит луна, тускло золотятся под ней дальние камышовые заросли. Широкий золотой столб уходит в зеркальную глубину, жабы, чувствуя лунный свет, сладостно изнемогая, начинают стонать.
Обнажает он голову.
— Совсем Максим, и шапка с ним, — бормочет, кривя губы в горькой улыбке, оглаживает серебристую щетинку над ухом, шепчет: — Река… Эх, бывало!.. Взять, когда плыл под Азов…
И опять и опять вспоминалось благодатное время — та радость, тот страх, то волнение, что горячей краской заливали тогда его молодое лицо.
«Да, бывало…»
Думал ли он, что на старости лет так, под конвоем, будет плыть и вот по этой реке? «Вот по этой…»
И мысль, словно сторожкая птица, испуганно трепыхнувшись, метнулась к тому, что вот-вот ожидает его впереди, и забилась, забилась:
«А в Березове — Сосва-река… Говорят, рыбы там — густо! В Тобольске надобно заготовить сети, прочную рыболовную снасть… Да, не забыть бы плотничий инструмент…» — билась мысль.
По темневшему небосклону, покрывшемуся еще с вечера серебристой, похожей на утиный пух, зыбью, остро мигая, вспыхивали алмазы. Барка, следуя изгибам затонов, поворачивала то вправо, то влево, и тянуло то теплом, то сыростью, гнилью болотной.
«Вчера, — кстати вспомнил Александр Данилович, — из березового кругляша от нечего делать топорище смастерил. Получилось неплохо: в руке сидит как влитое. — Улыбнулся, глядя на совсем потемневшее небо. — Не позабыл… Что значит наука покойного императора! И здесь пригодилась… Ни-чего-о, проживем… Да, теперь, как приедем, надо будет сразу дрова заготавливать. Дрова, дрова!.. Холода там, говорят, — не приведи царица небесная!.. А нонче рябина сильно цветет: это к строгой зиме; старые люди говорят, что сам бог птицам на лютую зиму корм припасает — ягоды на деревьях…»
И странно, — страшась своего существования, он чувствовал иногда, что оно и не такое уже беспросветное, что, кажется, возвращается он в ту именно колею, какая, может быть, и надлежала ему от рождения…
«Эх, кабы не дети!» — вздыхал.
Присел на бухту канатов, уткнул подбородок в ладони, прикрыл глаза, стал забываться…
Все затихало кругом. Одни лишь совы, пробудившись от сна, рыскали в поисках пищи, и от времени до времени в глухой прибрежной чаще звонким эхом отдавались их
18 мая ссыльные прибыли в Лаишев, 5 июня — в дворцовое село Сарапуль, 24-го — в Соликамск.
В Тобольске уже знали о ссылке Меншикова; особенно радовались этому обстоятельству ссыльные — пострадавшие в последние годы. Каждый день они собирались на берегу Иртыша, расспрашивали приезжавших: что слышно, скоро ли будет опальный князь, за крепким ли его караулом везут?..
Наконец, 15 июля барка с ссыльными причалила к берегу. Толпа окружила семью всемогущего не так давно светлейшего князя.
— У-у, проклятые! — кричали ссыльные поселенцы. — Не через вас ли мы здесь горе-то мычем!..
Комки грязи полетели в сына, дочерей Александра Даниловича.
Меншиков резко остановился:
— В меня бросайте!
И толпа его недоброжелателей, этих, как правило, жалких, трусливых, исподличавшихся в «большом свете» людей, панически шарахнулась в стороны, невольно почуя: «Скованный крепко, почтя добитый, а — лев!».
— Пусть мщение обращается на меня одного! — гремел, потрясая своими худыми, как грабли, руками, Данилыч. — Оставьте в покое невинных детей!
Примолкли ряды злопыхателей. Но глаза их, впиваясь в Данилыча, видно было, как прыгали, брызжа неудержимей-шей радостью. И Меншиков видел, что тут была не одна радость людей надеящихся, что с его, Меншикова, глубоким падением положение их изменится к лучшему, — тут было злое, неуемное торжество «благородных», получающих истое наслаждение от того, что вот, наконец, этот быдло Данилыч, сын конюха, выскочка, черная кость, брошен туда, где ему, проходимцу, давным-давно надобно было б сидеть!..
Под сильным конвоем Александр Данилович был приведен к «обласканному им» в свое время сибирскому губернатору Михаилу Владимировичу Долгорукому.
«За высокую вашу, моего государя и отца, милость, показанную к брату моему и ко мне неоплатную, — распинался не так давно перед Данилычем брат Михаила Владимировича, князь Василий, — по-премногу благодарствую и не могу чем заслужить до смерти моей».
Свидание происходило с глазу на глаз, при закрытых дверях. Всех свидетелей удалил из своего кабинета князь Михаил Долгорукий.
«Толковали долгонько. О чем?» — ломали головы приближенные губернатора.
Начальнику конвоя было приказано отвести ссыльных в тюрьму и дать им два дня отдыха после дороги. Вот и все, что стало известным.
Верховному Тайному Совету Долгорукий донес:
«Меншиков с детьми и с людьми в Тобольске принят и отправлен в город Березов, Сибирского гарнизона с капитаном Михаилом Миклашевским сего июля 17 дня, да с ним послано урядников двое, солдат двадцать человек и дана оному капитану Миклашевскому, по силе Вашего Императорского Величества указа о содержании его, Меншикова, и о даче ему с детьми корму, инструкция».