Меншиков
Шрифт:
А на Неве уже суета и движение; в разных местах отваливают от берегов шлюпки; все плывут, торопко веслами машут, съезжаются в одно место — к «Австерии четырех фрегатов», что неподалеку от Троицкой церкви.
Было раз: шлюпка Меншикова села на «банку». Пришлось попыхтеть…
Когда об этом происшествии он рассказал своей Дашеньке, та глубоко вздохнула:
— А тебе обязательно нужно было влезть как раз в эту самую шлюпку… Всё не как у людей!
«Вот у человека понятие! Не то что у Катеньки… Та и в шлюпке сидит рядом
Когда все сплывутся, от пристани Летнего сада отделяется еще одна такая же шлюпка, на ее мачте вымпел адмирала Невского флота, за рулем — государь, рядом с ним — государыня; грохочут салюты с Петропавловской крепости, музыканты оглашают окрестности звуками волторн и литавр. Адмирал выкидывает сигнал, другой, третий, — по его команде вся флотилия выстраивается в одну линию, свертывается в плотную колонну, поднимает паруса, плывет на веслах, делает повороты на месте, лавирует, выходит на взморье… Проманеврировав так часа три-четыре, флотилия подчаливает к пристани Летнего дворца, где для владельцев лодок к этому времени уже приготовлен незатейливый, но обильный ужин с приличным количеством пива.
Такие маневры повторялись каждый праздник, почти каждое воскресенье.
А в остальные дни строили, строили, строили…
У Невы, за Фонтанкой, Брюс ставил линейный пушечный двор, — работали иноземцы. Неподалеку от него, на месте деревни Смольны, где Адмиралтейство гнало смолу, заводился двор — Смольный; еще дальше, против Охты, лепилась пока кое-как, врассыпную, Русская слобода.
В густых лесах левобережного Петербурга прорубались широченные просеки-першпективы: Большая, Литейная, Екатерингофская.
На Городском, Адмиралтейском островах, везде по Неве и большим протокам указано было ставить только каменные строения; печи делать с большими трубами, и дома крыть черепицей или «в крайности дерном»; далее от Невы строить мазанки в два жилья на камне. Всюду в городе запрещено было строить конюшни и сараи на улицу, «как на Руси допрежь делалось», а велено ставить их внутри дворов, чтобы на улицы и переулки выходило жилье. Деревянные постройки, где они дозволялись, сказано строить брусяные, обитые тесом, окрашенные червленью или расписанные под кирпич.
«Дыхнуть некогда! — думал Александр Данилович. — А тут недуг приступил: сухой кашель грудь раздирает, как что рвется внутри: харкнешь — кровь… Утром как тряпка лежишь, руки-ноги отваливаются… Надолго ли хватит?..»
— За траву не удержишься! — говорил он Дашеньке, снисходительно улыбаясь, когда она советовала ему хоть на малое время отойти от дел, полечиться.
Вставал, разминался.
— А першпективы-то на левобережье, — прикидывал, — надо успеть до тепла прорубить; весной — пни корчевать, летом — мостить, заселять. Только так… Иначе выйдет такая затяжка!
Не-ет, — упрямо мотал головой генерал-губернатор, — сейчас болеть недосуг!..
2
Дети
Легко ли было изнеженным домоседам терпеть этакую «муку мученическую, горе горецкое»? И многие волонтеры в своих письмах молили родных походатайствовать за них у кабинет-секретаря Макарова либо у самого генерал-адмирала Апраксина взять их к Москве и определить хотя бы последними рядовыми солдатами или хотя бы в тех же европейских краях быть, но обучаться какой-нибудь науке «сухопутской», только бы не «мореходской». «Ибо, — писали они, — что есть премудрей навигации, а тяжелее артикула матросского?»
Отлынивать же от учения нельзя. Государь приказал: «Недорослей, которые для наук в школах и в службу ни к каким делам не определены, высылать в Петербург на житье бессрочно».
— Чтобы были у кого следует на глазах, — говорил Петр. — За отцовскими-то спинами пора кончать прохлаждаться. А то едят эти захребетники сладко, спят мягко, живут пространно, «всякому пальчику по чуланчику», — дурь-то в голову и лезет. Ни-чего! — кашлял, хитро подмигивая в сторону Меншикова. — Здесь их научат, с какого конца редьку есть!
— Ни нам, ни детям нашим покоя нет, — зло ворчали родители недорослей. — Всю душу выворачивают наизнанку!..
Тяжко вздыхали:
— Вот тут и крутись, как береста на огне!.. И что это теперь будет? Испытует нас господь или наказывает — его святая воля!..
Другие же по простоте душевной считали, что дальше «новостей» дело не пойдет, — бог не допустит, ибо «кто по латыням ни учился, — толковали они, — то с правого пути совратился. Да и греки ноне живут в теснотах великих, между неверными, и по своей воле им ничего делать нельзя. За низость, стало быть, надо ставить теперь кланяться им!»
С кислой гримасой принимались молодые дворяне за геометрическое и числительное учение и то твердили исковерканные латинские слова-определения, написанные русскими литерами: аддицио — сложение, субстракцио — вычитание; то, в ужасе от мысли, что все это богомерзкая ересь, неистово рвали свои учебники и бежали к благочестивым старцам каяться в соблазнах, но… «успокоенные» свежими розгами, — «Розга хоть нема, да придает ума», — убежденно толковали наставники их, — они снова принимались зубрить: «Арифметика, или числительница, есть художество честное, многополезнейшее и многопохвальнейшее, от древнейших же и новейших арифметиков изобретенное и изложенное».