Менты и люди
Шрифт:
Генка не поверил своим ушам. Это было слишком. Отмороженность, — ладно, допустим. Но, что касается остального, нет. Пескарь, по его представлениям, на роль вора в законе совсем не годился. Вор, думал Генка, он такой — солидный, пузатый, в чёрном костюме, перстни на пальцах. А Пескарь? Они — спят! Конченый доходяга…
— … Пескарь, — Слава покачал головой, — не согласился. По понятиям ведь как? Если ты вор, значит, семьи иметь права не имеешь, жить должен скромно. А этого уже нет! По херу теперь понятия! У воров — и жёны, и любовницы, и дворцы с павлинами. Пескарь этого не приветствует, как в прошлом веке
Выпили. Слава закусил хлебом.
— Ладно, — подытожил он, — отдохнуть пора. Дельце одно нужно завтра обстряпать и на дно залечь. А то через чур мы шурудим последнее время.
— Дело-то хоть толковое? — как можно безразличнее, для пущей естественности зевнув, спросил Генка.
— Толковое. Барыга шубы на рынке продаёт. Денег — до херища! Возьмём с него долю малую и разбежимся.
Слава хлопнул ладонью по выключателю, завалился на кровать, ткнул носком ботинка в красную кнопку телевизора.
На экране появились поле, трактор и Борис Николаевич Ельцин в окружении крестьян. Президент держал в ладони картофелину и восхвалял её.
— Наш, — скрежетал президент, — картофель… Его, когда сваришь… попробовать приятно… А их, европейский, понимаешь, ешь, а он как из пластмассы…
«Завтра, — подумал Генка, — будет понедельник. Явлюсь в управление. Напишу рапорт. Может, мы возьмём их прямо здесь, тёпленькими. Предотвращение тяжкого преступления, два гастролёра-рецидивиста. Я даже знаю, как назовут эту операцию. Её назовут „Сакко и Ванцетти“!».
Слава начал подхрапывать. Генка тоже решился прилечь. Он растянулся на кровати, зажмурился, и всё куда-то полетело. Какие-то искры, круги. Четыре стакана, один по сто пятьдесят, три — по сто. Фактически без закуски.
Генка попытался заснуть, но не смог, мутило. И тогда он открыл глаза. Он увидел, что комната залита лунным светом. Ему показалось это восхитительным. Комната стала неожиданно длинной, будто уходила в ночное небо. Захотелось встать и пройти по этой лунной дорожке. Кого он там встретит, интересно? Вдруг, он встретит там Бога?
Словно приглашая Генку в путь, открылась балконная дверь. Он даже приподнялся на локте, но Бог не предстал перед его взором. Скорее, наоборот — Генка увидал дьявола. Или его подручного.
В проёме появился Пескарь. Несостоявшийся вор в законе, он стоял крепко, не шатаясь, заслоняя собой лунный свет.
— Слышь, — прохрипел он, — журналист! А чья это рубаха ментовская на балконе висит?
То, что называется молодость
Я сижу в сортире и читаю
«Роллинг Стоун»,
Венечка на кухне
Разливает самогон
— А теперь внимание!
Баронов как всегда грозен. Михаил Дмитриевич Баронов. Товарищ полковник. Начальник 4-го курса Омской высшей школы милиции, он пытается вразумить личный состав.
— Вчера вам дали стипендию!
Кулак
— Не вздумайте её пропить! Чтобы потом я не слышал, что у вас кончились деньги, и вы вынуждены… идти в подземный переход в рваных джинсах… и петь там песни!
По рядам лекционного зала прокатывается хохот.
— Отставить смех! Такой случай уже имел место!
Баронов прав. Было. Именно поэтому Фил и Майк не ржут вместе со всеми, а сдержанно улыбаются.
Они — слушатели Омской вышки. Не курсанты, а слушатели, слушаки.
Слушаки учатся четыре года. Гнобят их, в отличие от курсантов военных училищ только на первом курсе. Они стоят дневальными у тумбочек. С остервенением очищают сортиры от нечистот. Гнут спины на хозработах, спектр которых чрезвычайно широк: от строительства тира до кастрации кабанов — членов подсобного хозяйства.
А потом наступает курс второй. Количество нарядов резко сокращается. Хозработы исчезают. Желающих жить вне казармы отпускают по квартирам. И жизнь слушаков фактически превращается в студентческую. Многие, внезапно такой свободой опьяненные, бросаются во все тяжкие. В лучшем случае они дерутся на дискотеках и курят траву. В худшем — пополняют ряды местного криминалитета или ширяются опием.
У Фила с Майком другой наркотик. Имя ему — БЛЮЗ.
В их комнате, в общаге мединститута, имеется старенькая гитара. Её струны терзаемы каждый божий день. Настоящая боевая подруга, она присутствовала во всех тусовочных местах омского андеграунда, видала лучшие панорамы Иртыша под кронами сосен и раскалялась от жара костров. Гитаре впору выписать почетную грамоту, но, увы, ей уготовлена иная участь. Очень скоро она будет убита, ибо наши герои собираются отдать дань блюз-роковым традициям, расколотив её. Об пол, о стены, о что угодно. Они давно вынашивают этот план, и подруга, наверное, уже в курсе.
Но пока они вместе. Везде. Даже в подземном переходе у кинотеатра имени В. В. Маяковского, именно о нем в своей речи упомянул сеньор Баронов. С рваными джинсами он, конечно, перегнул, рваные джинсы изобразило его бурное воображение, но во всём остальном начальник курса, безусловно, прав.
В тот день парни возвращались с какого-то квартирника. Естественно, были поддаты. Это не могло не сподвигнуть на взять и сыграть.
Они и спели-то всего-ничего — минут тридцать, но этого оказалось достаточно, чтобы быть замеченными проходившим мимо Хромовым. Хромов был преподом, читал им курс «Этика и эстетика в деятельности ОВД». Навесные полки в его кабинете вот-вот должны были рухнуть под тяжестью кассет Ace of Bace, Кая Метова, групп Нэнси, На-На и прочего фуфло-попса девяностых.
— Представляете, Михаил Дмитриевич, иду я по подземному переходу, а там стоят Ваши ребята, на гитаре играют, поют… Нет, я конечно же, всё понимаю, — творчество, желание быть оригинальными, отличными от всех. Но-о-о… они же — сотрудники милиции. Люди в погонах, так сказать… — таким, наверное, был его монолог.
А Баронов, по всей видимости, кивал. И отрывисто рявкал.
— Разберёмся!.. Обязательно разберёмся!
Но это формальное рявканье, показное. Он давно уже махнул на выходки парней рукой. Скоро эти клоуны выпустятся, — разумно полагает Баронов, — наберётся новый курс, а уж там я такого не допущу.