Меня не узнала Петровская

Драбкина Алла

У Финляндского вокзала я села на двенадцатый автобус. У меня были деньги на обед. Доехала до Парголова.

В автобусе я спала, и кондукторша меня еле растолкала, чтобы я вышла. Я вышла и пошла по шоссе вперед. Конечно, лучше бы по лесу, но там воды по колено.

Над шоссе был теплый голубой туман. Солнышко. От весеннего воздуха у меня закружилась голова. А может — уже?

Вот так бы всю жизнь и шла. По голубому шоссе. И не нужно мне никого и ничего.

Вымыла в ручейке лицо, чтоб не так хотелось

спать. И… съела еще таблетку.

У березок теплые стволы. Их обнимаешь — а они как люди, только не дышат. Я обнимала их все по очереди и ревела как дурочка, во весь голос.

А потом пошла все вперед и вперед. Интересно, куда же все-таки это шоссе? До Выборга, а потом?

Я шла долго-долго, пока сзади меня не затормозила машина. Вышел дяденька и сказал:

— Девочка, куда ты идешь?

— Вперед, — сказала я.

— Тогда садись, подвезу…

Я очень люблю ездить на машинах, и, несмотря ни на что, обрадовалась и сейчас.

Я залезла в его машину. Это был старый человек, с очень морщинистым лицом. Все морщины глубокие и темные, если б их разгладить, то кожи хватило бы еще на такое же лицо.

— Куда ж ты одна? — спросил он.

— Своих догоняю, — зачем-то соврала я.

— А они по шоссе пошли?

— Да, по шоссе…

Мне очень хотелось спать. Голова кружилась, и даже поташнивало.

— Я не долго по шоссе, — сказал он, — потом буду сворачивать к лесопилке.

— Если вам нетрудно, то я тоже с вами поеду к лесопилке, — сказала я.

Он посмотрел на меня, как будто о чем-то догадываясь.

— А как же ваши? — спросил он.

— У меня все равно болит нога, — сказала я, — и я лучше покатаюсь с вами.

Он обрадовался и стал говорить, как ему бывает скучно ездить ему, как он рад моей компании.

— А то, понимаешь, скучно одному, а тут живой человек. Одному скучно, — весело повторял он.

Вою дорогу он мне что-то рассказывал, рассказывал, но я ничего не помню, потому что думала только о том, чтоб не уснуть. Но я все-таки уснула.

Разбудили меня только на лесопилке. Звуки пил меня разбудили. Пахло свежей древесиной.

Машина тряслась — ее грузили досками.

Мой шофер стоял в толпе веселых людей и говорил:

— На дороге подобрал. Гляжу — что-то не так… Больна, может…

Потом мы в большой компании рабочих сидели на бревнышках и обедали. Ели колбасу с сырым луком, холодную картошку и соленые огурцы. Мне пододвигали всё самое лучшее и смеялись.

А солнце грело всё сильней и сильней. Все сильней и сильней пахло смолой, бревна были горячими.

От земли поднимался пар. И она казалась теплой. Очень хотелось лечь на нее животом и раскинуть руки, прижаться к ней, как к живой — и больше ничего.

И было только это: весна, деревья, теплая земля, веселые, сильные люди, которые укоризненно смотрели на тех, кто начинал

было при мне выражаться.

И только это.

Скоро я тоже уже смеялась вместе со всеми и была такой же весёлой и доброй, как и все. Когда мы ехали обратно — я незаметно выбросила таблетки.

Эпилог

Я закрываю последнюю страничку своего старого дневника. Политого горькими слезами и обсыпанного веселым смехом, каким смеются только в пятнадцать лет. Что было дальше? Я поступила в Педагогический на вечернее и вернулась в школу пионервожатой. Семен… Это было еще до меня… Шёл педсовет. Семен говорил о достойной встрече каких-то инспекторов, о том, что на ферму надо послать ребят покиногеничнее и убрать подальше Трифонову и Галиулина — настоящих покровителей пернатого народа, потому что Трифонова вечно растрепана, а у Галиулина на коленках зашиты брюки.

— Причем неаккуратно зашиты, — пояснил он. И тогда поднялась ботаничка Варвара Романовна и как-то даже восхищенно сказала:

— Ну вы и подлец, Семен Иванович.

Он покраснел и заморгал, потом заулыбался, оглядывая всех и призывая в свидетели, что Варвара Романовна сошла с ума. И улыбка исчезла с его лица, потому что не встретила ни одной ответной.

Три дня школу знобило. Педсоветы шли один за другим. Выступала Вишневый Сад и своим слабым, старческим голосом говорила:

— Наплевать нам на инспекторов… Надо думать не о том, что они о нас скажут, а что скажут детишки… Мы тут ради детишек находимся, а не ради инспекторов…

— Стыдно, Семен Иванович, стыдно! — горячо выкрикивала Иннушка.

Крючок молчала и отмщенно улыбалась. Семен срочно заболел и в школу больше не вернулся. Ушел на пенсию, играть в домино. Об этом мне рассказала Иннушка.

Каждый год бывают вечера встречи. Я даю объявления на радио, рассылаю пригласительные письма. Те, кто окончил школу только они приходят почти все. Те, что раньше, — с каждым годом все меньше и меньше.

Великорожин и Гущина были, кажется, только один раз. Зося тоже не приходит — ударилась в науку. Заканчивает институт. Говорят, на отлично. Однажды я встретила ее на улице и она полчаса пытала меня, что такое экзистенциализм. Может быть, это можно назвать прогрессом?

В школу приходят часто только бывшие двоечники Сережка Громов, Серёжка Николаев, Нинка Дерябкина.

Приходят не только на вечера — помогают расчищать и заливать каток, заглядывают на птицеферму, где хозяйничают растрепанная Трифонова и Галиулин с продранными на коленках брюками, заглядывают ко мне в пионерскую.

Игорь Александрович, вырвавшись на несколько дней из своего Красноярска, торчит на школьной сцене и изо всех сил переоборудует её вместе с Кашиным, который руководит теперь драмкружком.