Меня зовут Космо
Шрифт:
«А собаки? – хотел спросить я. – Как же собаки?»
Макс опускает голову, смотрит на меня и глубоко вздыхает.
– Я знаю, что ты не нарочно с индейкой. – Он замолкает. – Ну, точнее, я знаю, что ты нарочно, но будь я золотистым ретривером, наверное, поступил бы так же.
Если бы он был золотистым ретривером? Он что, считает, что это возможно – точно так же, как я считаю, что могу стать человеком? Я представляю, как ловко ловлю мячи – не ртом, а руками. Я бы мог читать книги и понимать все слова. Я был бы
– Мне жаль, что все из-за тебя расстроились, – говорит Макс. – Все очень напряжены, потому что, мне кажется, Мама с Папой хотят… Они хотят…
Он замолкает, и я подталкиваю его, чтобы сказать: всё нормально. Не спеши. У нас достаточно времени.
Лунный свет неслышно проникает на крыльцо, освещая тротуар и улицу. Странная тыква на газоне выглядит печально – пустая внутри и поникшая. Её уже обжили муравьи, они ползают по ней туда-сюда, и мне очень хочется их съесть, если получится. Я хочу гоняться за ними, приложив нос к земле и выслеживая по одному.
– Они хотят развестись, – наконец договаривает Макс срывающимся голосом. – Мама как-то говорила по телефону, думала, что я не слышу, и она сказала, на самом деле сказала это слово. Развод.
Он закрывает глаза руками и вздрагивает. Его плечи трясутся. Я никогда не чувствовал от него такого запаха – гневного, встревоженного, испуганного. Нас накрывает молчание, а я слишком удивлён, чтобы двигаться. Я слышал слово «развод», но всегда в кино, никогда – в реальной жизни и уж тем более – в нашей семье.
А теперь кто-то тревожно пыхтит – и, вздрогнув, я понимаю, что это я. Я дышу всё тяжелее и тяжелее, пока мне не кажется, словно я не успеваю за собственным дыханием. Раньше, после танцевальных вечеров, моя семья ложилась спать прямо на полу в гостиной. Макс помнит об этом? Крекеры и туго набитые спальные мешки. Они снимали носки, а потом через несколько часов, когда холодало и всходила луна, надевали их обратно.
– Космо? – говорит Макс, прижимая руку к моей груди. – Эй, всё нормально. Спокойнее, парень. Спокойнее. Скорее всего, ты просто индейки переел.
Но это не индейка. Точно не индейка.
– Жаль, что я не знал, что произойдёт, – говорит он после долгой паузы, когда моё дыхание замедляется. – И не знаю, произойдёт ли вообще. Я знаю только одно: хочу, чтобы мы были вместе. Мы должны остаться вместе. Ты и я.
Я скулю откуда-то из глубины души.
Потому что я не мог себе представить, что хоть в какой-нибудь вселенной мы будем не вместе.
7
Бабушка и Дедушка, к моему разочарованию, остались ещё на два дня. Ими пропах уже весь дом. По ночам они посыпают себя кучей всяких средств после душа и носят тапочки, которые Дедушка прячет от меня подальше.
– Это не для собак, – ворчит он на меня, хотя его обувь на самом деле очень унылая. Его тапочки меня совершенно не интересуют.
За завтраком из хрустящих хлопьев и молока я слышу, как Бабушка и Дедушка обсуждают бордер-колли – они гладят её на утренней прогулке, она такая дружелюбная. Дружелюбная! Нет, вы представляете?
Чтобы поменьше с ними видеться, я в основном провожу время
– Такое бывает, я сам видел, – объясняет он шёпотом. – У одного мальчика в школе родители развелись, и он остался жить с мамой – а папе досталась собака. Думаю, так часто бывает. Маме отдают детей, но папе тоже кто-то нужен, чтобы ему не было одиноко. Но это нечестно. Неправильно. Взрослые могут делать, что им вздумается, но почему детям устраивают развод с их лучшими друзьями?
От одной мысли, что Макс останется с Мамой, а я – с Папой, у меня в животе урчит. Люди всегда говорили, что мы с Максом неразлучны, связаны так тесно, что иногда я даже сам не понимаю, где заканчивается он и начинаюсь я. Мы любим одни и те же хот-доги. Смотрим одни телепередачи. Нас обоих интересуют звёзды.
Даже хорошо, что только у одного из нас тело покрыто шерстью. Иначе нас точно было бы не различить.
Кроме школы и редких отпусков, когда меня отвозят на передержку и я целыми днями валяюсь на незнакомой траве, мы с Максом расстались только один раз, в Сойер-парке. Он катался на большой синей горке, а я лаял, стоя рядом с качелями, и Мама всего на секунду отвернулась. Всё случилось буквально за один взмах моего хвоста: из-за холма показалась бордер-колли. Злой гений – я не могу этого отрицать. Потому что ещё через мгновение Макс исчез. Я до сих пор не понимаю, как бордер-колли удалось выманить его с детской площадки. Но я помню, как Мама хватала себя за волосы, а в моей груди расползался страх, тяжёлый, как грязь. Она спустила меня с поводка, и я кинулся на поиски со всех ног. Да, я тогда был молод. Я ещё мог бегать. И я не остановился, пока не нашёл Макса возле лотка с мороженым; клубничный шарик уже начал таять и перепачкал ему руку.
Сидя на крыльце, я впервые на самом деле захотел стать человеком, потому что люди умеют отрицать. Человек может убедить себя, что Мама и Папа в конце концов перестанут ссориться, что любовь связывает все семьи. Но вот собака… если собака унюхает что-то неприятное, она не сможет отрицать, что это «что-то» воняет.
Но у меня всё равно не укладывается это в голове. Если Мама и Папа разведутся, мы с Максом можем оказаться в разных домах. Как я смогу его будить по утрам, щекоча усами? А Эммалина! Кто будет охранять её мелки на подъездной дороге, пока она рисует линии на земле? А как же семейные пикники с миниатюрными кусочками сыра и сэндвичами с арахисовым маслом, которые так приятно пережёвывать, и одеялами, на которых мы лежим, подставив животы небу?
Однажды мы впятером съездили на ферму, где я познакомился с лошадями и животными, которые не были лошадями, и в воздухе стояли сильнейшие запахи. Макс, Эммалина и я стояли у забора и смотрели, как по пастбищу скачут кузнечики. Я был быстрым, а когда было нужно – очень упрямым, так что я выломал доску в заборе и огромными прыжками бросился за насекомыми, а Макс и Эммалина сидели у меня на хвосте. Мы никогда так громко не смеялись, даже на танцевальных вечерах.
Так нельзя – чтобы я жил в одном доме, а Эммалина и Макс – в другом. Я не могу гулять по полю, заднему двору или подъездной дорожке без них.