Меня зовут Сол

Китсон Мик

Солнце вставало, его край уже показался из-за горы над лесом. Я поднялась, взяла чайник и пошла обратно к навесу.

Пеппа уже проснулась. Она сидела на корточках у костра и жевала кекс.

— Сол, я хочу чаю.

Она подкинула в огонь веток, а я поставила чайник на раму, достала эмалированные кружки и положила в них чайные пакетики. Пакетиков у нас была куча.

— Мы не будем охотиться на оленей, — сказала я.

— Ладно, — согласилась Пеппа. — А сколько мы уже тут торчим?

Я подумала минуту и призналась, что не помню. Я и правда не помнила.

Я знала, что мы провели здесь несколько суток, но никак не могла припомнить, сколько именно.

Я прокрутила в памяти последний день — как я готовила кролика, натягивала его шкурку на раму из ольховых веток, как Пеппа стреляла из рогатки, как мы поймали кролика в силки, как мы приманивали форель на червяка в руках Пеппы, как видели кроличью нору, как Пеппа назвала Беара дебилом и побежала вниз по склону, как мы шли по лесу, ели печенье «Бельвита» на завтрак, как я проснулась и пощупала Пеппу, проверить, не замерзла ли она, как мы спали. До этого тоже был день, когда я сделала навес, или я сделала его еще днем раньше, или еще раньше, и выкопала уборную, и мы долго шли от Глентрула с рюкзаком, обливаясь потом под солнцем. Я никак не могла понять, когда это было. Может, вчера?

— Сол, ты живая? — спросила Пеппа.

Кажется, я запаниковала, потому что у меня участилось дыхание, а в груди как будто бабочки зашевелились. Я паникую только тогда, когда не могу вспомнить что-то нужное, или не знаю, где нахожусь… ну или если мы потеряли карту или компас. Я попыталась вспомнить последние дни, но вспомнила только какую-то кашу и не смогла выстроить все по порядку. Цифра никак не приходила мне в голову.

А потом по спине опять застучало, и я увидела иголочки света, которые медленно падали вниз, и потихоньку успокоилась. Я старалась дышать медленно, чтобы стать еще спокойнее, и видела свет, который падал в лес за спиной у Пеппы, а потом мне стало тепло и захотелось улыбнуться.

— Я не помню, — сказала я.

— Ну и ладно. Какая разница.

Вообще-то, она была права. Никакой. Я попробовала сосредоточиться на чем-нибудь важном. И тут же вспомнила, что крючки десятого и двенадцатого размера и огрузки спрятаны во внутреннем кармане в верхней части рюкзака, что карман застегнут на молнию, что там же лежат лески и пластиковый пакет с блеснами, что на камне валяются кроличья печенка, почки и сердце, на которые я собираюсь удить, и что удочку можно раздвинуть до двух метров тридцати сантиметров.

Потом я вспомнила, как завязывать узел, чтобы закрепить крючок на леске, и как ввязать в леску три огрузка и сделать удочку для придонной рыбалки. Все это я узнала у Иэна Леки, отца Мхари, который служил в армии и на рыболовных судах и однажды взял нас с Мхари рыбачить с дамбы, и мы тогда поймали треску и сайду.

— Пошли рыбу ловить, — сказала я.

На озере поднялся ветер, и по воде ползла рябь. Рыба должна была залечь на дно, а не плавать у поверхности, как вчера. Ветер был холодный, и все небо затянули слоистые облака. Из слоистых облаков идет снег или дождь. Судя по ветру, нападавшему на озеро с северо-запада, это должен был быть снег.

Я научила Пеппу забрасывать удочку, и мы поймали две форели и окунька. Потом она накопала червей, а я насадила кусок печенки на крючок десятого размера и попыталась ловить рыбу у дна. Ничего не вышло. На трех червей, которых нашла Пеппа, мы поймали еще форель и огромного окуня с черными полосками и колючим спинным плавником, похожим на парус.

Ветер становился все сильнее и холоднее, потом стало темнеть, и пошел снег с дождем. Мы вернулись под навес и выпили чаю с кексом и печеньками. А потом набрали дров сколько смогли, огромную кучу, и я снова зажгла

длинный костер. Я сходила к папоротникам, накопала целый пучок корней, почистила их и промыла в ручье. Корни были длинные, толстые, белые. Их можно есть, если поджарить, и они содержат углеводы. Правда, есть слишком много их нельзя, потому что они вызывают рак, только для этого нужно съесть реально много. В них содержится яд, который называется птаквилозид, но он разрушается от тепла.

Снег пошел, когда стемнело. Ветер бил в стенку навеса, все вокруг побелело, и брезент немного провис.

Я поджарила рыбу и корни на плоском камне, посыпав солью. Тот камень, который раскололся, превратился в тарелки. Жареные корни были на вкус почти как картошка, и Пепла слопала почти все. Рыба вышла вкусная, только кожа у окуня была шершавая, зато мясо белое и сладкое. Потом мы выпили чаю с молоком из пакета и сахаром.

Так здорово было устроиться вдвоем в спальном мешке, накрыться обоими одеялами, слушать ветер и смотреть, как над костром танцуют снежинки.

Глава четвертая

Снег

Когда мне было девять, Пеппе шесть, а Мо еще не пила так страшно, она как-то рассказала нам о наших папашах. Это было до появления Роберта и после мужика по имени Эдди Бин, который курил с Мо траву и оставался на ночь.

Мо родила меня в шестнадцать лет. Моего папу звали Джимми, он был блондин, болел за «Рейнджерсов», и Мо училась с ним в школе. Она говорила, что любила его и что они жили вместе, когда я была у нее в животе. Потом он разбился на машине — вместе с тремя другими парнями он ехал в Глазго, и они все выжили, кроме папы, правда, один стал инвалидом. Его зовут Палли, и иногда он ездит на коляске в «Шпар», я его там видела пару раз. Папа умер, потому что сидел на переднем сиденье и не пристегнулся, и они все были пьяные.

Мо сказала, что она все время плакала, и управа выделила ей новую квартиру — ту, в которой мы жили, с балконом, откуда видно было залив, дамбу и маяк в конце дамбы. По ночам маяк мигает один раз каждые сорок пять секунд.

У нас в квартире было три спальни, кухня, ванная комната с ванной и душем и гостиная с балконом. На балконе я обычно сушила белье.

Мо принесла меня в эту квартиру и почти два года воспитывала. Она говорила, что в это время не пила и не курила траву и поступила ученицей в салон на районе, чтобы стать парикмахером.

Иногда, когда ее не было, за мной присматривал Иэн Леки, отец Мхари, и ее бабуля Пат. Моя мама училась в школе с мамой Мхари, и Мхари родилась за три месяца до меня. Мамы Мхари я никогда не видела. Когда я спросила, что с ней случилось, Мо скривилась и ответила: «Не знаю, детка, но точно ничего хорошего».

В детстве мы с Мхари много играли вместе. У нас был манеж в доме ее папы — дом с садиком и сараем стоял у самой дамбы.

Мо говорила, что встретила отца Пеппы в ночном клубе, что он был студентом откуда-то с юго-востока Нигерии, из племени игбо. Он был высокий, темнокожий и, как сказала Мо, охренительный. Он учился на архитектора, играл в футбол за колледж, говорил по-английски, на языке игбо и еще на четырех нигерийских языках, и еще по-французски, немного по-арабски и по-итальянски, и даже латынь знал. Я думаю, что Пеппа именно поэтому такая умная, и так быстро научилась читать, и любит слова, особенно матерные. Еще она читает книги, а я не читаю, если не считать «Руководства по выживанию».