Меня зовут женщина (сборник)
Шрифт:
– Все видели! Все подтвердят! Лола, переводи иностранцам, они не врубаются! – кричат наши.
– Не надо переводить! Вы позорите страну! – шипит человек из обслуги.
– Товарищ навязал нам дискуссию! – рявкает президент, тыкая в мою сторону пальцем, и глотает валидол.
– Это нарушение прав человека! В городе бьют людей по национальному признаку! – возбуждаются наши.
– Уходите от темы! Срочно отвлекайте их, – говорит за моей спиной один в сером костюме другому. – Пусть лучше про эту ебаную батарею!
– Мы бы хотели наладить производство солнечных батарей в нашем городе! – кричит серый костюм. –
И Уго снова выходит в центр и с завидной немецкой неврубаемостью вещает про «город солнца» с солнечной батареей.
– Молодец, снял вопрос, фирмачи ничего не поняли! – радуются серые костюмы.
– Однако я так и не получила ответа, – говорю я на последней фразе Уго голосом человека, доводящего все дела до конца.
В этот момент Лола подходит к красавице негритянке Саре из парижского журнала и говорит:
– Чеченцев бьют потому, что они все равно что черные. Это дискриминация на национальной основе.
И Сара, с роскошными формами, в шортах, с голым по парижской моде животом, Сара, предмет вожделений всего мужского населения каравана, выглядящая в партийном дизайне телестудии как колибри, присевшая на бюст Ленина, вскакивает со слезами и кричит по-английски:
– Я думала, что в России нет расизма! Почему вы все время затыкаете рты своей солнечной батареей! Давайте говорить о вчерашнем избиении!
– Хорошо, хорошо! – соглашается президент. – За время нашего разговора привезли из МВД пленку, на которой снят вчерашний инцидент. Сейчас мы вместе будем ее смотреть. И вы, товарищи, и наши зарубежные гости, все увидите и все поймете про чеченцев. Чеченцы – это мафия, это спекуляция, это оружие, это наркотики, а некоторые товарищи из Москвы хотят, чтоб телевидение их защищало!
– Что вы собираетесь показывать? – спрашиваю я человека в форме, привезшего пленку, а Лола переводит на английский. – Избиение никем не снималось.
– Мы снимали обыск и арест.
– А избиение?
Человек в форме смотрит на президента, тот тяжело вздыхает.
– Когда началось избиение, у нас кончилась пленка.
Мы валимся от хохота.
– С кем ты воюешь, – говорит Лола, – это же дети.
– Дети, – соглашаюсь я. – Но детям не дают в руки оружие и телевидение.
Дальше мы разбираемся с ними, почти как они с чеченцами, только без помощи рук. И в этом нет никакой кровожадности, одни только педагогические этюды.
– Послушайте, – говорит режиссер Слава Кокорин под занавес. – Мы пришли сюда разговаривать о нравственности, и нам не стоит объявлять войну друг другу. Давайте все вместе придумаем, что делать, и расстанемся мирно, а Уго нам расскажет о солнечной батарее.
И белокурый Уго снова выходит в центр, и снова от Адама начинает о своей батарее и никак не может понять дикого хохота, сопровождающего каждую его фразу.
У автобуса ко мне подходит какой-то пожилой гэбист и трясет мне руку.
– Вы подняли очень важный вопрос! Вы открыли нам глаза! И вы не побоялись!
– Кого? Вас? – недоумеваю я, еле сдерживая умиление ко всем этим косноязычным дядькам в плохо отглаженных костюмах, совершенно не врубающихся в слово «перемены».
– Я не понял, у вас на визитке написано, что вы президент какого-то клуба?
– Откуда у вас моя визитка?
– У нас
– Тогда вы должны знать какого.
– Там написано феминистского, феминистки мужчин ненавидят, а вы заступились за чеченских мужчин.
На этой веселой ноте я расстаюсь с кировским телевидением. Остальные едут на пикник с ударным количеством водки на средства телекомпании. Я возвращаюсь в гостиницу, как говорит поэт Александр Еременко: «Не пью я с кем попало». Мы с Леной Греминой забиваемся в номер и отводим душу в сочинении цикла караванных частушек типа:
А кому по сердцу Урс,У того преступный вкус.Но зато у дойчемаркиСамый твердый в мире курс.Или:
Машка борется с ОМОНом.Не в ладах ОМОН с законом.А чеченец так красив…Далее везде курсив.Или:
Антропософик попал в караван,Он не подумал, что это обман,Долго во Франкфурте ждали вестей,Маме вернули мешочек костей.Остальные произведения умерли для отечественной культуры в связи с перенасыщенностью ненормативными выражениями.
Нас прерывают, принеся свежую газету, в которой на первой странице я борюсь с ОМОНом, а на последней – с европейским менталитетом. Я ощущаю тяжесть лавров санитара леса. Слава богу, что утром снова поезд, в котором будут беспечная суета и хохот, скрипичная музыка и нестройное хоровое пение на разных языках. Профессорша экологии из Амстердама будет бегать по коридору в футболке и объявлять, стараясь придать глубоко пьяному голосу глубокую загадочность: «Имейте в виду, что на мне нет трусов!» – на трех языках. А Анна-Луиза будет с пафосом цитировать Штайнера и поглядывать на нас с нежным осуждением. А занудная дама из Вены опять будет жаловаться, как трудно отделывать новый пятиэтажный дом, который она купила «от скуки»: «Я требую, чтоб они делали все палевое, а они назло мне делают не палевое!» А пожилой француз будет требовать, чтоб я слушала, как он читает стихи Гёте по-английски при том, что я не знаю ни французского, ни английского и вообще хочу смотреть на красавца американского рок-музыканта со следами наркотиков и СПИДа на вдохновенном лице. А с верхних полок в купе молоденьких немцев будут сыпаться трусики и презервативы на тома вальдорфских методик. В поезд, скорее в поезд!
А на вокзале все плачут, потому что семьи, в которые раздали иностранцев, повлюблялись в них. Потому что в серой провинциальной жизни они вспыхнули, как факелы, со своей улыбчивостью, раскованностью и декоративной восторженностью. И кировчане, как чистые деревенские дети, озаренные праздником, машут платками и ревут, а какие-то трогательные девчушки в коротких юбочках бегут за поездом и машут. А фричики тоже смахивают слезу, но, как городские избалованные дети с дорогими игрушками, говорят: «Русская экзотика! О’кей! Завтра Екатеринбург! О’кей! Это есть хороший туризм!»