Меня зовут Женщина
Шрифт:
— Но дети так устали.
— Ничего, мы поедем электричкой, снимем на ночь гостиницу, переночуем в Шефилде и вернемся. Впрочем, это дорого. Здесь очень дорогая электричка. Лучше поедем машиной и переночуем в гостинице. Хотя нет, это будет тяжело для Рона: ему придется много часов сидеть за рулем. Дорогая, давай поедем вдвоем, а мужчины пусть остаются дома и развлекаются сами.
— А почему надо снимать гостиницу? — недоумеваю я. — У Алана так тесно?
— Конечно.
— А сколько у него комнат?
— Я не помню точно,
— Конечно, тесно, — сочувственно киваю головой.
Электричка — нет сил какая хорошенькая: полы устелены ковром, диваны — клетчатым бархатом, буфет, туалет, билет астрономической стоимости. Бедные ездят на машинах, богатые улыбаются из электричек. Подъезжая к Шефилду, изумленно вижу родной индустриальный пейзаж, просто первые кадры «Маленькой Веры», да и дышать нечем.
— Что это такое?
— Шефилд — рабочий город, дорогая, — объясняет Пнина. — Мой Алан, он такой благородный, он работает в образовательном центре для безработных. Он мог бы сделать карьеру, стать профессором, но он такой же сумасшедший, как Рональд.
— Здесь невозможно дышать, в Шефилде, наверно, много болеют дети.
— О, еще как. Они все время борются за экологию, но их никто не слушает. Мальчики Алана много болеют, у Роберта хронический бронхит, а Алекс — астматик. Это все из-за воздуха.
— Почему же Питер их не вылечит?
— Это сложно объяснить, дорогая. Питер очень дорогой врач, а Алан — бедный учитель. И еще много чего. Тебе этого не понять, у вас все по-другому.
Я представляю себе бедную четырехэтажную лачужку Алана.
— Какая уютная электричка.
— Да, дорогая, недавно террористы взорвали точно такую же электричку, — зевает Пнина.
— Как взорвали? С людьми? — аж подпрыгиваю я.
Ну, конечно, с людьми, они же террористы. А до этого целый автобус с детьми, — Пнина снова зевает: мы же встали ни свет ни заря. — Они там с Тэтчер о чем-то не договорились.
— И вы рассказываете об этом так спокойно!
— Мы привыкли. Это их работа. У Рональда есть знакомый, он раньше работал террористом. Такой образованный джентльмен в клетчатом пиджаке с трубкой.
В Англии меня не покидает ощущение путаницы, например:
— Мне звонила Джин, у нее случилось несчастье, — говорит Пнина упавшим голосом. Советское сердце на слово «несчастье» реагирует определенным способом. Дальше после паузы, достойной шекспировского королевского театра, следует: — Она потеряла ключи от машины, и ей пришлось проехать полгорода, чтоб заказать новые.
Или:
— Я видела хромую кошку, видимо, ей машина переехала лапу. У нее были такие глаза. Она мне будет сниться. У нее были совершенно несчастные глаза.
А вот в бедном квартале мальчишка у ресторана умоляет глазами о подачке.
— Смотри, дорогая, какой он милый. Какое у него умненькое личико.
Нищая грязная старуха с рюкзаком
— О, этого у нас много, дорогая. Жизнь в Европе дорогая и сложная.
При всей щедрости, натыкаюсь на полное нежелание врубаться в нашу советскую ситуацию, унижающее в сто раз больше, чем оплата наших счетов.
Люди в Шефилде теплее лондонцев.
— Вот тебе самый лучший шоколад, моя любовь! — говорит мне раскрашенная торговка на вокзале, лучась от нежности.
Алан, Розмари, Роберт и Алекс подъезжают на вполне шикарной, по моим представлениям, машине.
— Почему Алан считается бедным? — спрашиваю я у Пнины в резиденции Алана и Розмари, которая учится на юриста.
— Но ведь Питер имеет дом еще больше, машину еще лучше и может принимать на вечеринке двести гостей, — объясняет Пнина.
У камина в гостиной скачут восьмилетний Алекс и пятилетний Роберт. Розмари — мать двоих детей и студентка. В комнатах нормальный бедлам, я сразу начинаю чувствовать себя как дома после вылизанных, как витрины, английских жилищ; а Пнина, у которой для вытирания разной посуды разные полотенца, наоборот. Алан говорит по-русски, примерно как я по-английски, на этой тарабарщине мы отлично друг друга понимаем.
К детям здесь относятся более чем спокойно.
— Роберт вчера свалился с лестницы второго этажа на первый, у него сегодня на лбу синяк, — дети пользуются всем жизненным пространством дома от чердака до вечно открытого погреба, набитого яблоками, купленными в сезон. Им разрешено лезть в камин руками и игрушками, драться в пролетах крутых лестниц, выбегать на улицу в носках, носиться на проезжей части перед домом («дети не должны бояться своей улицы»), играть с горстями земли на ковре в гостиной, лезть в домашний бассейн прямо в одежде. На них не кричат, их не дергают.
Обед у Алана для меня омрачен визитом какой-то приятельницы, которой есть не дают. Я сижу и давлюсь деликатесной рыбой, пока она весело рассказывает новости. Суп из протертой моркови и протертого репчатого лука мною мужественно съедается до конца. Счастье, что нет Пети и Паши, они бы упали от одного вида этого супа в обморок.
Запихнувшись в машину, вся компания едет демонстрировать мне Беквел — место, знаменитое в Европе своими тортами.
— Смотри, дорогая, это наше самое красивое графство! — хилый пригорок с жалкой растительностью.
— О, очень мило.
— А вот английские крестьянские дома, какие они простые и изысканные, — серые такие бараки из тесаных булыжников после наших-то резных окошечек и крылечек, вот уж где захлебываешься от квасного патриотизма. И как ни милы англичане, самые красивые сувениры в роскошных шопах — наши. Не потому, что яркие, а потому, что живые. И еще итальянские, в остальных не хватает ни души, ни чувства юмора.
Дети кормят уток в беквельском озере. Туристов больше, чем листьев на деревьях.