Меня зовут Женщина
Шрифт:
И компания приватных в нашем сопровождении оказывается за длинным столом, вокруг которого носится стая официантов.
Соображать некогда, я думаю, что если обед оплачен частично, то я пришла не одна, а с красавцем Уго. В крайнем случае, заплачу за себя рублями по курсу. Сумма астрономическая, но отступать некуда.
— Вот проект спасения московской экологии, — говорит Уго справа и разворачивает буклет под названием то ли. «Мир дерева», то ли «Дерево мира». — Ты должна в этом участвовать.
— Конечно, — зевая, отвечаю я. Очень хочется спать.
— Я хочу составить галерею
— Обязательно, — вежливо улыбаюсь я.
— Я работаю артистом, я хочу, чтоб ты написала для меня пьесу, — говорит Георгий из Берлина, сидящий визави.
— Непременно, — отвечаю я.
Милые ребята, почему им не приходит в голову спросить, заплачено ли за обед, сколько и кем? Я-то еще пребываю в состоянии совковой придурковатости, когда снимаешь последнюю рубашку, чтобы купить иностранцу пирожное.
— Вон тот тип из Парижа, — шепчет мне на ухо Ира Константинова, — говорит, что он заплатил больше, чем остальные. Он требует свои доллары обратно, а официанты говорят, что и так не хватает. Что делать?
— Боже, как неудобно! — я давлюсь салатом. У меня нет с собой ни одного доллара, только рубли. — Вот деньги, отдай ему рублями, это по самому высокому курсу. Боже, как стыдно!
— Смотри, — говорит Уго справа, подсовывая очередную карту. — Вот Орехово-Борисово, экологически грязный район. Мы наметили сделать вот тут сады, вот сюда поставить очистные сооружения, а здесь построить фонтаны.
— Уго, ты был в Орехове-Борисове сам?
— Нет. Мы рисовали эту карту в Берлине.
— Съезди сначала в Орехово-Борисово, а потом рисуй карту с фонтанами.
— Мне некогда. Сейчас я должен осмотреть центр Москвы, а потом объехать на велосипеде весь Иркутск!
— Как ты думаешь, Маша, будут ли молодые художники продавать мне картины? Американцы платят больше, — говорит Менинг.
— Будут. Пока они дождутся американцев, они умрут с голоду.
— Ты должна написать пьесу о любви молодого немца и русской девушки, чтобы в начале пьесы все плакали, а в конце — смеялись! — говорит Георгий, но я уже не слушаю его, потому что Ира Константинова идет ко мне с трагическим лицом.
— Официанты требуют еще долларов, они пересчитали и говорят, что накрыли больше порций!
Я перевожу доллары в рубли, и аппетит покидает меня.
— Скажи им, чтоб собрали доллары, для них это тьфу! — советует Ира.
— Я не могу. — Конечно, «у советских собственная гордость».
— Тогда выкручивайся сама.
— Официанты не берут рубли. Валюта только у гостей но мы знакомы день, удобно ли просить в долг?
— Саймон, — говорю я очень жалобно, — ты не можешь одолжить мне денег? Я отдам завтра в рублях, ведь тебе все равно обменивать.
Английский профессор долго вычисляет и прикидывает в уме, пока я ежусь от стыда, и, наконец, решившись, дает мне валюту, с которой Ира Константинова немедленно скрывается в официантском логове.
— Я готов получить деньги завтра по курсу... — и он называет такой курс, по которому доллар можно обменять разве что в мечтах. Глубоко презирая себя, я благодарно улыбаюсь ему. Слава богу,
Перед ДК МГУ стоит «Икарус», собирающий караванных художников, архитекторов и ландшафтников на экскурсию по Москве. Я прыгаю в него, чтобы посидеть в покое, но когда мы едем по центру, со мной начинает что-то происходить. Попробуйте сесть с иностранцами в автобус и попасть в совершенно другую Москву. Новый ли пространственный ракурс, мнимое ли ощущение отдельности от того, что сидишь в облаке блаженного, неутомимого «файн! файн!», законное ли право на разглядывание бесконечно знакомого по кускам, как иногда вдруг, словно при вспышке молнии, видишь все, чего долгие годы не замечал в лице близкого... Бог весть... и когда автобус будет кружиться по улицам, затоптанным нашими следами, замусоренным нашими словами историями, город покажется новым, как мир в только что вымытых окнах. И Москва будет так хороша в своей безалаберной душевности, так жалобно неопрятна и возвышенна, как только что родившая женщина. И светлые глаза спутников начнут понемногу загораться не туристским, а любовным трепетом. И вы приосанитесь, как ребенок, показывающий любимые игрушки, и полюбите зрителей за то, что они не морщатся при виде медведя с оторванной лапой и куклы с отбитым носом.
...А вечером я веду концерт посреди скандала французского театра с голландским. «Нет! Мы выступаем первыми! Они думают, что если они французы, то им все можно!»; посреди истерики антропософов, что если не будет выступать Миха Погачник, их партийный скрипач, то они покинут зал; посреди крика Михи Погачника, не желающего играть в одном концерте с порнотеатрами, имея в виду невиннейший «Ад ель Ритон». И мне еще трудно понять гносеологические корни гражданской войны между антропософами и неантропософами, и все немотивированное я еще списываю на западную экзотику и монтирую концерт, лепеча веселости, просчитывая градус скандала за кулисами, припоминая великие слова: «Публика — дура, она если слушает — то не слышит, если слышит — то не понимает».
Пока на сцене голландцы, я выбегаю в фойе и вижу возбужденно беседующих Лену Гремину и Урса.
— Он говорит, что половина гостей недовольна приемом!
— Что??!! — не верю я своим ушам: наши из кожи вон лезут в условиях инфляции, жары и языкового барьера.
— Они заплатили три с половиной тысячи марок вправе рассчитывать на комфорт за эти деньги. — говорит Урс жестяным голосом.
— Покажи, кто именно недоволен!
— Вон та дама из Голландии. Ее не накормили обедом, и она потратила на это свои десять долларов!
— Послушай, Урс, — я чуть не вцепляюсь в его рыжие волосы, — ведь ты знаешь, что она живет у главного режиссера театра МГУ, который пустил в свое помещение бесплатно! Ты прекрасно видишь, что он целый день помогает здесь, и твоя голландка тоже не слепая, чтобы не видеть этого! Пойди спроси, обедал ли он сам! И завтракал ли!
— Но порядок есть порядок, — твердо отвечает Урс.
— Хорошо, если порядок есть порядок, то мы сейчас вернем ей обеденные доллары, а вы заплатите за аренду помещения в марках!