Мэри Бартон
Шрифт:
– Да ладно уж, ладно! Приедет он, конечно, приедет. Я знаю, что приедет, так что не падай духом. Не терзайся. Он наверняка приедет.
– Нет, я боюсь, я очень боюсь, что не приедет! – воскликнула Мэри, которую, однако, слова старушки несколько успокоили, хотя она и понимала, что та говорит наобум.
А хозяйка, продолжая разговаривать – частично сама с собой, а частично с Мэри, приготовила тем временем чай и пригласила гостью подкрепиться. Но Мэри покачала головой, отказываясь от еды, и лишь с жадностью выпила чашку чаю. Выпитая водка словно опалила ее, мысли и чувства приобрели
Ей не хотелось говорить, – казалось, она утратила всякую власть над словами. Она намеревалась сказать одно, а говорила совсем другое. Поэтому она молчала, в то время как миссис Стэрджис (так звали хозяйку) без умолку болтала, убирая со стола чайную посуду и суетясь по комнате, отчего у Мэри еще больше кружилась голова Она понимала, что ей надо бы попрощаться и уйти. Но куда?
Тут вернулся старик – он сердился и ворчал пуще прежнего. Пинком ноги он отшвырнул в сторону сухие туфли, которые приготовила ему жена, и огрызался на любые ее слова. Мэри приписала это своему присутствию в доме и, собравшись с силами, решила уйти. Но она ошиблась. Немного погодя старик промолвил (глядя в огонь и как бы обращаясь к нему):
– Ветер-то им как раз встречный!
– Да что ты говоришь? Неужто? – воскликнула жена, которая, хорошо изучив характер мужа, знала, что его ворчливость скрывает затаенное сочувствие. – Ладно уж, ладно. Ветер за ночь сколько раз переменится. А времени до утра хоть отбавляй. Бьюсь об заклад на пенни, что он уже переменился с тех пор, как ты проверял.
Она поглядела из окошка на флюгер, поблескивавший в лунном свете, и, будучи женою моряка, сразу признала, что он неподвижно указывает самое нежелательное направление ветра; испустив глубокий вздох, она отвернулась от окна и стала соображать, как бы еще утешить мужа и гостью.
– А никто другой не может доказать того, что вам надобно, на завтрашнем суде? – спросила она.
– Никто! – ответила Мэри.
– И вы не знаете, кто на самом деле виноват, если тот, другой, ничего дурного не сделал?
Мэри промолчала, но по ее телу пробежала дрожь.
Стэрджис заметил это.
– Не допекай ты ее своими расспросами, – сказал он жене. – Надо уложить ее в постель – она вся продрогла на морском ветру. А я послежу за ветром, черт бы его побрал, по флюгеру. Когда прилив начнется, им будет легче.
Мэри пошла наверх, бормоча слова благодарности и благословляя тех, кто приютил чужого человека. Миссис Стэрджис провела ее в комнатку, где все говорило о морских путешествиях и далеких странах. Там стояла узкая кровать сына, отправившегося в Китай, и висел гамак другого сына, которого трепал сейчас шторм в Балтийском море. Простыни, казалось, были сделаны из парусины, но, несмотря на бурый цвет, отличались свежестью и чистотой.
К стене были приклеены два неумелых рисунка, изображавших корабли, – внизу были подписаны их названия; взор матери тотчас устремился на них, и глаза ее наполнились слезами. Но она смахнула их тыльной стороной руки и почти весело принялась уверять Мэри, что постель хорошо проветрена.
– Спасибо, но я все равно спать не буду. Я посижу здесь, если позволите, – сказала Мэри,
– Ну, нет, – заявила миссис Стерджис, – хозяин наказал мне уложить вас в постель – я и уложу. Чего вы будете высматривать? Если стоять над горшком, он нипочем не закипит, а вы, видно, решили следить за флюгером. Я, к примеру, никогда на него не смотрю, потому что стоит на него поглядеть, уже ничего другого делать не станешь. А ведь как у меня сердце падает, когда ветер крепчает, но я отворачиваюсь от флюгера и занимаюсь своими делами, а про ветер стараюсь не думать – думаю только про то, что делаю.
– Позвольте мне немного посидеть, – взмолилась Мэри, понимая, что хозяйка решила непременно уложить ее в постель.
Вид у нее был такой жалобный, что та сдалась.
– Ну, уж так и быть. Только попадет же мне за это внизу! Он не успокоится, пока вы не ляжете, – это уж точно. Так что если не хотите ложиться, сидите тихо.
И Мэри тихонько, не шевелясь, просидела всю ночь напролет, глядя на неподвижный флюгер. Она сидела на узком подоконнике, придерживая рукой занавеску, защищавшую комнату от яркого лунного света, прислонясь усталой головой к оконной раме; глаза у нее жгло, и веки горели от напряжения.
Румяная заря занялась над горизонтом, и розовый ее отсвет проник в комнату.
Настало утро того дня, на который назначен был суд.
ГЛАВА XXXII
Здесь ты обвинен
В том, что преступно, дерзко посягнул
На божии высокие права,
Стремлениями низкими своими
Определяя ближних жизнь и смерть.
Неистовой, стремительною сталью
Ты проливал без колебанья кровь,
Которой в жилах течь и течь… Названье
Тебе одно: разящим, страшным словом
Ты должен быть навеки заклеймен -
Ты гнусный и безжалостный убийца.
Милмен, «Фазио». [119]
Из всех, кто провел эту ночь в мучительной тревоге, тяжелее всего было, пожалуй, бедному отцу убитого юноши. Он почти перестал спать с тех пор, как его поразил этот удар, а если и забывался беспокойной дремотой, то и во сне терзался мыслями, преследовавшими его в часы бодрствования.
А в эту ночь он и вовсе не сомкнул глаз. Снова и снова принимался он вспоминать, все ли сделано для того, чтобы добиться осуждения Джема Уилсона. Он уже чуть ли не жалел о том, что так торопил со слушаньем дела, и все же он чувствовал, что, пока не свершиться его месть, не будет для него покоя на земле (правда, про себя он вряд ли называл это «местью», а говорил о торжестве справедливости и, вероятно, даже мысленно прибегал к этому выражению для обозначения того, о чем так страстно мечтал), не будет покоя ни телу его, ни душе, ибо он метался по спальне, как зверь в клетке, и, если уставшие ноги заставляли его на минуту присесть, он весь начинал дергаться, словно в конвульсиях, и снова принимался ходить: ему легче было сносить усталость, казавшуюся наименьшим из зол.