Мэри Пикфорд
Шрифт:
Беласко спросил, нужны ли ей декорации.
«Мне нужен стул, сэр, он будет обозначать полицейского».
Беласко устроился в оркестровой яме. Мэри начала с извинений; она сказала, что учила текст под плохим руководством и знает, что монолог не очень-то удачный. Затем она изобразила Пэтси Пура, который в пьесе «Ради хорошей жизни» умоляет полицейского не арестовывать его и взывает к своей бедной слепой матери, что живет в маленьком домике за горами. «Голос у меня не дрожал, — вспоминала Мэри, — но я чувствовала, насколько все эти избитые мелодраматические фразы чужды этому театру».
Беласко, тем не менее, вежливо выслушал ее, потом поднялся на сцену и взял руки Мэри в свои.
«Итак, ты хочешь стать актрисой, девочка?»
Пикфорд нашла замечательный ответ.
«Нет, сэр, — сказала она. — Я уже была актрисой.
Беласко кивнул с серьезным видом, затем проводил ее за кулисы и представил Френсис Старр. Мэри поразило великолепие ее театральной уборной, которая скорее походила на будуар. «Френсис, — сказал Беласко, — перед вами юная леди, которая хочет стать такой же хорошей актрисой, как вы». — «Да, мисс Старр, — ответила Мэри, умевшая льстить. — Видите, насколько я тщеславна». Старр с достоинством ответила: «Это будет не трудно, моя дорогая малышка. Под умелым руководством маэстро вы далеко пойдете». И Мэри, всегда ставившая перед собой лишь высокие цели, поняла, что больше всего на свете ей хочется такую же театральную уборную, как у Френсис Старр.
Фразы из письма, которое она в тот же вечер написала Шарлотте в Торонто, напоминали кричащие заголовки из газет: «Мэри Пикфорд, ранее известная как Глэдис Смит, подписала контракт с Дэвидом Беласко и этой осенью будет играть на Бродвее». В самом деле, 3 декабря 1907 года, в конце осеннего сезона на Бродвее, Пикфорд сыграла роль Бетти Уоррен в пьесе Уильяма Де Милля «Уоррены из Вирджинии».
«Уоррены» шли одновременно с избранными пьесами Шоу и Шекспира, которые, правда, привезли на Бродвей иностранцы — Эллен Терри и русская Алла Назимова. Помимо них, на Бродвее показывали типично американские, тривиально поставленные спектакли, такие, как «Хойден» с Эдзи Дженис (по-настоящему ее звали Мод Наджент, и, по мнению критиков, она являлась «лучом света на нью-йоркской сцене») и вечную «Хижину дяди Тома».
Главная героиня мелодрамы «Уоррены из Вирджинии», Агата Уоррен, влюбляется в лейтенанта-северянина (янки), но Гражданская война доводит любовников до отчаяния. Мэри играла двенадцатилетнюю сестру героини. У нее было совсем немного текста и пара трогательных сцен. В одной из них присутствовал отец Агаты, «измученный, страдающий от болезней генерал армии Конфедерации. Он сидит вместе со своей женой, а у их ног расположились Мэри и Ричард Стори». В другой сцене маленькие дети сочиняют письмо брату на войну. «Дорогой брат Артур, — произносит Мэри, — мы взяли перо, чтобы рассказать тебе, что отца привезли домой. Теперь он отдыхает и говорит, что здоров, хотя выглядит ужасно больным. Он рассказывает нам одни и те же истории». Стори замечает, что выражение «ужасно больной» может испугать брата, и предлагает заменить его на «вполне здоров». «Но ведь это откровенная ложь», — возмущается Мэри.
Если пьеса «Уоррены» оказалась довольно банальной, то театр, в котором она шла, был просто роскошным. Обшитый листами кованого железа, театр Беласко находился в доме 111 по Западной 44-й улице. Внутри все было строго и элегантно. Кресла в зале (зрители платили по два доллара за место) были обиты дорогой золотисто-зеленой тканью с вышитыми на ней пчелами. Проходы и лестницы устилали ковры из зеленого бархата. Зрители сидели под ярким куполом золотистого, розового и серого цветов. Сцену закрывал розовый бархатный занавес, а стены украшали гобелены с осенними пейзажами. Освещенный кристальными лампами щит из красного дерева в фойе не пропускал в зал уличный шум. «Какой удивительный вид открывался со сцены в те дни! — вздыхала Мэри. — Женщины носили великолепные вечерние платья, а мужчины приходили в строгих костюмах, так что в полумраке сияли их белые рубашки и жилеты. Никогда не забуду тот аромат духов, который достигал сцены. Мы все просто купались в нем!» Театры Бродвея заполняли, в основном, представители среднего класса. Они освистывали негодяев и подбадривали героев, точно также, как и зрители в небольших городах. «Девушки утренних представлений», то есть молодые одинокие женщины, обожающие героев-любовников, громко болтали в антрактах. В целом, зрители находились в прекрасном расположении духа, и их легко было развлечь.
Беласко, конечно, умел обставить свои представления. Особого очарования «Уорренам из Вирджинии» придавала «славная домашняя атмосфера, царившая на сцене». Мэри сшили костюм из бледно-розовой скатерти.
Девочка сонно наблюдала за ходом репетиции, когда услышала крик Беласко: «Прекратить все!» Затем он вскарабкался на сцену и взял в руки кувшин с патокой. Актеры наблюдали за тем, как он попробовал содержимое, потом бросил на пол ложку и обратился к декоратору, который заверял, что в кувшине кленовый сироп: «Скажите-ка, милый мой, что там должно находиться по сценарию?» — «Патока, сэр». — «И вы смеете отнимать мое время и время моих артистов на кленовый сироп?» Беласко разбил кувшин о пол и принялся утюжить ногами липкую массу, втаптывая ее в красивый восточный ковер. Мэри в испуге наблюдала за ним. Потом Беласко подошел к ней и спросил: «Что ты думаешь о моей игре?» Мэри удивленно посмотрела на него, и он негромко продолжил: «Пусть это будет нашим секретом. Я считаю необходимым разбить что-нибудь на сцене перед премьерой; это будоражит артистов». Пикфорд была в ужасе и сказала Беласко, что ему придется заплатить большие деньги за чистку ковра.
«Я сразу же полюбила его, — вспоминала она. — Вернее, это было скорее благоговение, чем любовь. Ведь вы не можете просто любить божество; вы боитесь его; а Беласко был для меня божеством. От одного его взгляда мороз продирал меня до самых костей. Однажды я опоздала на пять минут, и он отчитал меня перед всей труппой. Я просто умирала от стыда».
В другой раз Мэри попробовала дать выход наследственной строптивости Смитов, и дело здесь касалось панталон. Как и Джек, она с ужасом относилась к этому предмету нижнего белья и однажды на генеральной репетиции закатала панталоны под юбки. «Что-то не так с ее костюмом, — сказал Беласко, а когда понял, в чем дело, страшно прорычал: — Я знаю, знаю! Где ее панталоны?» Перепуганная костюмерша выскочила на сцену. «Мистер Беласко, я сама надевала их на нее», — сказала она с дрожью в голосе. Беласко посмотрел на Мэри, которая словно приросла к полу. «Что ты с ними сделала?» — спросил он сурово. Костюмерша задрала платье Мэри. Это было «в тысячу раз хуже того, чего я хотела избежать. Я была крайне смущена».
Беласко никогда не рассказывал об этом. После того, как Мэри стала самой известной в мире актрисой, он не скупился на елейные отзывы о ее добродетели и таланте. По его словам, она первой приходила на репетиции, последней покидала театр и тщательно скрывала свой южный акцент. Пикфорд подтверждала эти высказывания, с гордостью отмечая, что мать драматурга считала ее южанкой.
Между тем в жизни Мэри практически ничего не изменилось. Она зарабатывала всего двадцать пять долларов в неделю, пять из них тратила на себя, а остальные, как обычно, отсылала Шарлотте, которая гастролировала с Лотти и Джеком. Когда в мае 1908 года «Уоррены» перестали идти на Бродвее, Мэри отправилась на гастроли, где ее жалованье возросло до тридцати долларов. Она жила вместе с Бланш Юрка, которая дублировала на Бродвее женские роли.
В январе 1909 года, когда спектакль «Уоррены» был показан в театре «Александра» в Торонто, критики подняли шум по поводу успеха девочки из их города. Они подчеркивали связь Пикфорд с местной сценой, с Сарой Кей Смит на Макферсон-авеню, а также отмечали ее поразительное хладнокровие. «Во многих отношениях Глэдис Смит старше своих лет. Десять лет на сцене сделали ее очень опытной, и сегодня она говорит и ведет себя как взрослая девушка». Она узнала жизнь. Как-то в Кливленде за ней и за Юрка увязались двое пьяных, принявших их за шлюх. Когда мужчины начали окликать их, Пикфорд повернулась к подруге и прошептала: «Молчи. Когда подойдем к отелю, я им все выскажу». Решительность и темперамент, присущие женщинам семейства Смитов, дали себя знать. «Поток брани, который изливался из уст золотоволосой девочки, смутил бы портового грузчика, — вспоминала Юрка. — На минуту мужчины замерли на месте от удивления, затем поспешили прочь. Когда мы вошли в отель и Мэри улыбнулась мне, я почувствовала себя сенбернаром, охраняемым лающим пуделем».