Мэри Роуз
Шрифт:
— Ждет на дороге в повозке. С ней ничего не случилось, сердце мое.
— Брат Франциск… — выдавила она. — Брат Захария.
— Да, — с трудом произнес он, затем поцеловал в глаза. — Как думаешь, сможешь посидеть здесь немного, любимая? Всего пару минут, потом я отнесу тебя в повозку и мы поедем домой.
Фенелла кивнула. Голова раскалывалась.
Он снял с плеч плащ, разложил его на снегу, а затем бесконечно нежно посадил ее на него. Затем завернул в то, что осталось, погладил по лицу.
— Не смотри, слышишь? — Его глаза умоляюще смотрели
Постоял на коленях еще два-три удара сердца, словно в молитве, и закрыл умершему глаза. После этого Энтони поднялся и взял на руки брата Захарию, лежавшего в трех шагах от старика. Молодой монах был тяжелым. Фенелла видела, как подогнулась изувеченная нога Энтони, как он споткнулся и чуть не потерял равновесие. Он так старался не упасть, что на шее от напряжения вспухли вены и сухожилия. В конце концов он вернул состояние равновесия и отнес мужчину к своему коню, тщетно пытавшемуся отыскать хоть травинку в разломанном льду.
Энтони снова пришлось собрать в кулак каждую унцию силы, чтобы поднять потерявшего сознание мужчину и усадить в седло. Тяжелое тело накренилось вперед, и Энтони пристегнул его к седлу с помощью ремня. Он на миг прислонился к боку коня, чтобы перевести дух, затем взял поводья и, поддерживая брата Захарию за бедра, повел жеребца к Фенелле.
— Я не смогу отнести вас обоих к повозке одновременно, — с грустью в голосе, от которой у нее внутри все перевернулось, произнес он. — Если я отпущу его, он может упасть, а этого он не переживет. Ты можешь подождать меня здесь, Фенхель?
— Я могу идти, — ответила Фенелла.
— Нет, — заявил Энтони и отвел взгляд. — Не можешь. Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался? Тогда я приведу сюда повозку и попрошу Лиз помочь тебе забраться в нее.
— Иди ко мне, Энтони, — произнесла Фенелла. — Подойди как можно ближе. — Она схватила его за руку и, собравшись с силами, встала. Затем она приникла к нему и смогла устоять, хотя ноги подкашивались от слабости. — Я люблю тебя. — Она погладила его по щеке, поцеловала его покрасневшие, наверняка болевшие от сухости глаза. — Я всегда буду хотеть, чтобы ты прикасался ко мне, и мне жаль, что я не такая мужественная, как ты.
— Я рад, что это не так. — Он повесил голову. — В моем случае это уже неважно.
— Прекрати! — Ей было невыносимо, что он ругает себя за акт человечности посреди разрушенного и изувеченного приюта. — Мне хотелось бы взять в руки сердце, которое ты мне подарил, и защитить его. В том числе от тебя самого. Если для мужчины с таким сердцем это уже неважно, то можно считать, что человечество пропало.
Он не произнес ни слова, лишь крепко прижал
— Спасибо, — прошептал он.
Женщина нашла в себе силы улыбнуться.
— Я думала, ты не говоришь таких слов.
— Почему ты принимаешь мою глупую болтовню так близко к сердцу?
— Потому что она мне нравится, ты, глупый болтун.
— Фенхель?
— Все в порядке, — произнесла она. Они оба были почти без сил.
Он покачал головой.
— Я тебя люблю.
Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он взял ее лицо в ладони и посмотрел на нее взглядом, от которого могли растаять все льды.
— Тебе нужно домой, бедная Фенхель. Тебе нужен врач.
— Мне нужен ты, — ответила Фенелла. — Я не хочу отпускать тебя, поэтому я не хотела ждать тебя. Если ты поможешь, я смогу пройти немного рядом с тобой.
Им потребовалась целая вечность, чтобы добрести до повозки, где плачущая Лиз помогла им уложить Захарию в повозку. Девушка осталась сидеть сзади, за раненым, а Фенелла села рядом с Энтони впереди и прислонилась к нему. Свободной рукой он держал повод своей лошади, и Фенелла вздрагивала от каждого движения его тела.
В Саттон-холле Энтони предоставил Лиз рассказать остальным о случившемся, а сэру Джеймсу — вызвать врача для раненого и послать подмогу в приют. Сам же он заботился только о Фенелле: уложил ее в постель, стянул с нее промокшую насквозь одежду, разжег огонь, тепла которого она не чувствовала. Затем вымыл каждый дюйм ее испытывавшего бесконечную боль тела подогретой, пахнущей розами водой — осторожно, как не мыла ее даже мать.
Никогда в жизни Фенелла не чувствовала себя настолько обессилевшей.
— Тебе нужно было быть санитаркой, — похвалила она, улыбаясь перекошенными от боли губами. — Кто бы мог подумать?
Он смущенно уставился в таз с водой.
— Раньше мне нравилось это делать.
— Когда раньше?
— Когда я был еще мальчишкой. Когда Ральф болел, я ухаживал за ним, потому что его отец был одержим страхом чем-нибудь заразиться.
— А твоя мать? — удивилась Фенелла.
— Ты же ее знаешь. Сидит на стуле и ничего не делает.
— Но ведь вы с Ральфом, вы же…
— Нет, когда он болел, — оборвал ее Энтони на полуслове. — Когда Ральф болел, он был рад возможности не оставаться одному. Ему всегда хотелось, чтобы я рассказывал ему истории, но мне ничего не приходило в голову.
— И что же ты делал?
— Я рассказывал ему те, что придумывал Сильвестр.
Их взгляды ласкали друг друга.
— Расскажи еще, — попросила Фенелла.
— А больше нечего рассказывать. У него часто бывала лихорадка. Он боялся, что смерть придет за ним. Я всегда должен был ложиться рядом и шептать ему на ухо, что я прогоню смерть кочергой, если она придет. — Он вдруг поставил миску на пол, так что вода расплескалась.