Мертвая голова (сборник)

Дюма-отец Александр

– В Париж.

– Не дурно, юный пруссак, – ответил пристав.

Услышав это замечание, человек десять столпились вокруг путешественника. В то время прусаки были для французов врагами, не меньше тех, что филистимляне, соотечественники Самсона, были для израильтян.

– Да, я пруссак, – ответил Гофман, – и что с того?

– Раз ты пруссак, ты можешь оказаться шпионом Питта и Кобурга.

– Вот моя подорожная, – проговорил Гофман, предъявляя внушительный том одному из приставов.

– Следуй

за мной, – приказал тот и направился в караульню.

Гофман последовал за проводником с невозмутимым спокойствием. Когда при свете тусклых свечей патриоты рассмотрели этого невысокого, хорошо сложенного молодого человека со смелым взглядом и дурно причесанными волосами, самоуверенно коверкающего французский язык, один из них вскричал:

– Ему не отпереться от того, что он аристократ! Посмотрите на его руки и ноги!

– Вы очень глупы, – заметил в свою очередь Гофман, – я такой же патриот, как и вы, и больше того, я – артист.

Сказав это, он вытащил из кармана одну из тех громадных трубок, которые может курить только немец. Эта трубка произвела глубокое впечатление на приставов, которые потягивали табак из маленьких глиняных трубочек. Они с любопытством смотрели на юношу, набивавшего свою трубку с необычайным проворством – плодом немалого опыта – недельной порцией табака.

Потом Гофман сел и принялся спокойно раскуривать трубку, пока табак не разгорелся, затем юноша начал равномерно втягивать в себя дым, выходивший голубыми струйками из его ноздрей и рта.

– Он славно курит, – сказал один из приставов.

– И кажется большим умельцем, – произнес другой, – посмотрите его свидетельства.

– Зачем ты прибыл в Париж? – спросил третий.

– Изучать науку свободы, – ответил Гофман.

– А еще что? – продолжал спрашивать француз, мало тронутый пафосом этой фразы, вероятно, из-за ее слишком частого употребления.

– И живопись, – добавил Гофман.

– А! Ты живописец, вроде Давида?

– Именно.

– Ты рисуешь нагими римских патриотов, как он?

– Нет, я рисую их в одежде, – ответил Гофман.

– Это не так хорошо.

– Уж как получается, – невозмутимо произнес юноша.

– Напиши-ка мой портрет, – попросил один из приставов с благоговением.

– Охотно.

Гофман взял головню из камина, потушил ее пылающий конец и на стене, выбеленной известкой, нарисовал одну из самых безобразных рож, которые когда-либо бесчестили столицу просвещенного мира. Меховая шапка с лисьим хвостом, разинутая пасть, густые бакенбарды, коротенькая трубка и выдающийся подбородок с таким редким успехом были выражены в подлиннике, что вся рота потребовала от молодого человека удостоить их такой же чести и запечатлеть их портрет.

Гофман согласился и изобразил на стене ряд физиономий патриотов, также неплохо удавшихся, но не таких благородных,

как горожане «Ночного дозора» Рембрандта.

Патриоты пришли в хорошее расположение духа и отбросили в сторону свои подозрения: немец был причислен к парижанам. Юноше предложили скрепить дружбу кружкой пива, но он, как человек здравомыслящий, достал бургундское вино, которое было принято этими господами с большим удовольствием.

Тут один из приставов, должно быть, самый дальновидный, зажав свой толстый крючковатый нос, сказал Гофману, моргая левым глазом:

– Признайся нам в одном, немец!

– В чем, мой друг?

– Назови нам истинную цель своего путешествия.

– Я уже сказал тебе – политика и живопись.

– Нет-нет, должно быть еще что-то.

– Уверяю тебя, это все.

– Ты ведь понимаешь, мы тебя ни в чем не обвиняем. Ты нам нравишься, и мы будем тебе покровительствовать. Есть два поверенных клуба – кордельеров и якобинцев, я принадлежу к «Братьям и друзьям». Выбери один из этих клубов и засвидетельствуй перед ним свое почтение.

– Какое почтение? – удивился Гофман.

– О, не юли, ты должен этим гордиться.

– Ты заставляешь меня краснеть, объяснись же.

– Смотри и суди сам, умею ли я угадывать, – сказал патриот.

И, открыв подорожную Гофмана, он ткнул своим запачканным пальцем в следующие слова: «Гофман, путешественник, прибывший из Мангейма, получил в Страсбурге ящик, помеченный буквами О. Б.».

– Так и есть, – подтвердил Гофман.

– Ну и что же находится в этом ящике?

– Я рассказал об этом местному начальству в Страсбурге.

– Посмотрите, что этот негодный тихоня привез сюда… Вы помните посылку патриотов из Осера?

– Да, – ответил один из приставов, – ящик сала.

– Зачем это?

– Чтобы смазывать гильотину! – воскликнули в один голос присутствующие, довольные собой.

– Но, – произнес Гофман, слегка побледнев, – какое отношение эта посылка патриотов имеет к моему ящику?

– Читай, – сказал парижанин, указывая ему на слова, написанные в его подорожной, – читай, молодой человек: «Путешествует с целью изучения политики и искусства». Так и написано!

– О, республика! – прошептал юноша.

– Признайся же нам, молодой друг свободы, – призвал Гофмана его покровитель.

– Это все равно что хвастаться мыслью, которая пришла в голову не мне, – возразил юноша. – Я не люблю ложной славы. Нет, ящик, что я получил в Страсбурге, который перешлют мне сюда, заключает в себе скрипку, краски и несколько кусков холста.

Эти слова несколько поубавили уважение, которым некоторые собеседники уже прониклись к Гофману. Ему вернули его бумаги, чокнулись с его рюмкой, но перестали смотреть на него как на спасителя угнетенных народов.