Мертвая петля

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

– Уж не помню всю уйму выставленных против меня обвинений, – продолжал князь, – и Господь лишь знает, каких усилий мне стоило, чтобы сдержаться, особенно когда премьер принялся извинять и оправдывать все пакости еврейские. Моя бедная жена якобы спасалась, по его мнению, от бунтовщиков, и ещё не доказано, не был ли Коган убит как раз за то, что прогонял грабителей от иконы; потому что репутация его была выше такого пошлого и грубого обвинения. По поводу же подлой западни, устроенной моим «зятем» Аронштейном, он высказался

снисходительно: «Разумеется, несчастный молодой человек был неправ, поступая своевольно; но страсть, подогреваемая незаслуженным презрением, плохая советчица. Вам надо было это понять, дорогой князь».

– Положение совершенно изменилось, когда я стал перечислять всё найденное обыском в доме Аронштейна, и заявил, что у меня хранится: во–первых, акт избрания Еноха в президенты республики, а во–вторых, переписка, как с Заграницей, так и некоторыми нашими высокопоставленными людьми, настолько при этом компрометирующая, что Аронштейну всё равно не избежать бы виселицы, если бы она стала известна.

Он побледнел и спросил, где находятся эти документы(?)

– В надёжном месте. Но я предъявлю их в своё оправдание, в случае, если против меня будет возбуждено преследование, – ответил я. – Ну, а если я погибну насильственной смертью, подобно Плеве, эти документы будут напечатаны заграницей. Они осветят совершенно неожиданным образом скрытые пружины нашей революции и её руководителей. Впрочем, я уже подал прошение об отставке и жажду лишь жить на покое, подальше от дел. Мы поняли, очевидно, друг друга с полуслова.

Никакого обвинения мне предъявлено не было, я получил отставку, и… вот мы здесь, где отдыхаю от пережитого тяжёлого кошмара. Цель моей жизни отныне – воспитывать детей, потому что я понял, насколько несовершенно было моё собственное воспитание. Чтобы быть действительно полезным Родине, мало любить её и таить в душе «благие» намерения, а необходимы знания, прочные убеждения, чуткое национальное сознание и просвещённое, упорное стремление к намеченной цели, которые только и могут преодолевать препятствия.

– Только не тогда, когда препятствием является еврейство. Оно – точно гидра: чем больше отсекаешь у него голов, чем больше дробишь его, тем сильнее оно размножается. Раздавишь его в одном месте, а оно поднимается рядом, ещё более упорное, алчное, живучее и наглое, – не то негодуя, не то усмехаясь возразил Алябьев.

– Ох, как вы правы! Еврейство – это спрут; уж его не сбросишь, где оно присосется, – вмешалась Лили, вставая из–за пялец и подходя к столу. – Вообразите, что я всё ещё не могу отделаться от лейзеровской родни и, по–видимому, они шпионят за мной, потому что пронюхали о моём намерении поселиться здесь…

– Вот ещё! Откуда ты это взяла? – смеясь, спросила Нина.

– Очень просто, из письма моего экс–шурина. Господин Итцельзон пишет, в очень нежных выражениях, что моя золовка, Лия, желала бы провести

год в Италии, для занятий пением, и так как она узнала о покупке мною недвижимости подле Ниццы (а это указывает, между прочим, что я вернула своё состояние), то мой долг – помочь ей усовершенствовать своё дарование и ввести её в общество.

– Однако это нахально. А ты что ответила? – спросил князь.

– Ответила совершенно определенно, что эпизод моего родства с Итцельзонами окончен. Видишь ли, дядя Жорж, они подозревают, что я сыскала свои деньги, хотя и не могут ничего доказать. Ещё когда Апельзафт со своим механиком вскрыли шкап и делали опись, они казались очень озадаченными и долго трещали, как сороки, по–своему. После этого, раввин учинил мне допрос, но я невозмутимо ответила, что Лейзер никогда не позволял мне даже заглядывать в этот шкап, ключ от которого всегда носил с собой. В письме же я ответила, что мои родные – ты, дядя, тётя баронесса Фукс и мой брат, – великодушно сложились для меня и дали мне средства к жизни. Правда, я покупаю здесь виллу, но всё же не имею никакого желания поселять у себя Лию, – облечённую, по–видимому, миссией следить за мной, – потому что хочу жить одна и попытаться забыть разочарование и возмутительные эпизоды моего жалкого супружества.

– Да, ты права. Этот случай лучше всего иллюстрирует иудейскую цепкость. У меня сердце обливается кровью, когда я думаю о будущем нашей бедной России, обираемой и заполненной инородцами, которые втаптывают её в грязь, всячески унижают и дерзко готовятся расчленить её. Князь встал и начал ходить взад и вперед по террасе.

– Ужаснее всего, что зачастую сами русские работают над гибелью своей Родины. Всё общество словно обезумело, оглохло, ослепло и пляшет на вулкане, который его поглотит, или протягивает руки всяким проходимцам и даже заведомым врагам, чтобы те надели на них кандалы.

– А всё–таки мне не верится, что России пришёл конец, хотя и не вижу, – должен сознаться, – откуда ждать спасения. Я только спрашиваю себя, что спасёт её? – разочарованным тоном сказал Алябьев.

– Чудо! Всегда Святая Русь спасалась чудом! – восторженно и убеждённо ответила Нина. – Наши невидимые покровители, эти чистые и мощные духом народные печальники, заступятся за нас перед троном Предвечного. Их молитвенный порыв разбудит Русскую душу от векового сна, а народ–богатырь стряхнёт оковы, учинит расправу за все совершенные против него мерзости и железной метлой сметёт всю нечисть, преграждающую путь развития его гения и славы. Бог наказует теперь для того, чтобы образумить нас и вывести из равнодушного оцепенения. По образному выражению поэта:

Так тяжкий млат,Дробя стекло, кует булат.

Конец.

1906 г.