Мёртвая зыбь
Шрифт:
И с холодом ранней могилы померк для отца жизни свет.
Дважды два года философ о сыне безмерно скорбел.
Но горю и жизни премудрой настал неизбежный предел.
Некоторое время Декарт и араб молчали, может быть, подавленные величием смысла надписи. Метр Доминик Ферма воспринял только безмерное горе отца, потерявшего сына, и, подняв глаза к небу, молча шевелил губами, видимо, поминая
Наконец Декарт в изысканных выражениях похвалил искусство перевода и изящество латинского стиха но, как обычно с дружеским высокомерием произнес:
— Однако, юный мой друг, я не вижу никаких намеков на то, когда жил Диофант, хотя вы позволили себе заметить будто такое указание есть. Что касается меня, то я вижу в этой надписи совсем другое — как вычислить возраст великого ученого древности.
— Вот именно древности, — отозвался Пьер Ферма, — древности, а не третьего века от рождества Христова.
— Не говорите загадками, мой юный друг.
— Взгляните на третью строчку надписи, — и он протянул исписанный им листок.
Декарт прочел:
— “Волей богов он шестую часть жизни ребенком рос добрым”. Не вижу никакой цифры, указывающей на эпоху, в которой он жил.
— Цифры не обязательны, почтенный господин Картезиус. Здесь сказано: “Волей богов…”
— Разве это число?
— Множественное, господин Картезиус. Раз речь идет о многих богах, а не о Всевышнем или Господе Боге едином, как надлежало выражаться христианам, то надпись могла быть сделана лишь в дохристианское время. Дионисий же мог быть его современником, а не епископом. Что же касается Анатолия, епископа Лаодикийского, то он мог посвятить свой трактат и давно умершему Диофанту, как могли бы сделать вы, господин Картезиус, не говоря уже обо мне.
Декарт поморщился, взглянул на Мухаммеда эль Кашти. Тот кивнул, произнеся:
— Аллах един, веры разные. Но многим богам в капищах своих поклоняются только язычники. Нельзя не отдать должного остроумию нашего заморского поэта.
— Не будем спорить, опровергая установившееся. в науке мнение. Перейдем лучше к основному, к задаче, заключенной в десяти строках надписи.
— Клянусь святым Домиником, надпись, на мой взгляд, сообщает о печальной жизни отца, потерявшего сына.
— О нет, не только это, — возразил Декарт. — Она предлагает определить возраст усопшего. Я сейчас напишу на песке своей шпагой уравнение, воспроизводимое строчками стихотворения, которое наш юный друг переводил, не подозревая об этом.
И Декарт, обнажив шпагу, начертал на песке:
X/6 + X/12 + X/7 + 5 + X/2 + 4 = X
И тут же вычислил, объявив:
— Икс равен восьмидесяти четырем! Восемьдесят четыре года прожил великий Диофант! Но одно здесь странно… Верно ли вы перевели, юный мой друг, будто в надгробье, то есть в этом уравнении, заключена мудрость искусства Диофанта?
— Совершенно точно. Здесь прямое указание на мудрость искусства Диофанта, с помощью которого можно узнать, как долог усопшего век.
— Сомнительно. Я не хочу умалить ваши поэтические способности, юный мой друг, но решение подобных уравнений с одним неизвестным под
Пьер Ферма вспыхнул и поднял глаза с рукописи на Декарта.
— Дело в том, уважаемый господин Картезиус, что великое искусство и мудрость Диофанта действительно приложимы для решения предложенной здесь задачи, но не с помощью десяти строк надписи и семи членов написанного вами уравнения, а с помощью всего лишь двух строчек эпитафии.
Декарт побледнел от гнева и потерял всякую власть над собой:
— Вы оскорбляете память великого ученого древности и произносите недостойные слова, которые я принимаю как личное оскорбление!
И блестящий офицер, встреченный отцом и сыном Ферма в Тулонском порту, схватился за шпагу, которой готов был защищать их в море.
Перепуганный второй консул города Бомон-де-Ламань бросился между спорящими, призывая на помощь святого Доминика.
— Я вызываю вашего недостойного сына на поединок, — громовым голосом на все кладбище объявил офицер королевской гвардии Франции. — Он должен кровью смыть оскорбление, нанесенное праху великого Диофанта и лично мне, чтящему древнего ученого.
— Если господин Картезиус так чтит память Диофанта, то не лучше ли ему вместо решения уравнения из семи членов выбрать из них всего два, математически разрешив наш спор и подтвердив тем действительно высокое искусство и мудрость Диофанта, — весело произнес Пьер Ферма, с улыбкой глядя на взбешенного офицера.
— Я рассматриваю это как повторное оскорбление! Клянусь этой шпагой, что никогда не последую безграмотному совету стихоплета и не попытаюсь найти решение уравнения с помощью его двух членов. Прошу почтенного Мохаммеда эль Кашти быть моим секундантом, секундантом сына можете быть вы, почтенный метр, иди хотя бы мой слуга Огюст.
— Паша отрубит мою старую голову, если я приму участие в таком поединке иноземцев, Аллах да укротит их, — проговорил араб-звездочет.
— Не угодно ли вам защищаться, мой уважаемый юный друг? Иначе я проткну вас, как подушку, — наступал на Пьера Декарт.
— Вы забыли, почтенный господин Картезиус, — трясясь от страха, заговорил метр Доминик Ферма, — забыли, что у моего сына нет шпаги.
— Ах да, — согласился Декарт, — но мы достанем ее, я пошлю Огюста к шкиперу.
— У него на фелюге только старые турецкие ятаганы, — крикнул со своего места Огюст. — И то ржавые.
Он сидел в отдалении с кувшином воды, в ожидании, когда господа захотят пить.
— Хорошо! Будем драться на ржавах саблях.
— Это тоже невозможно, господин де Карт. Вы носите древнюю дворянскую фамилию и не можете скрестить оружие с человеком простого происхождения.
Декарт яростно вложил шпагу в ножны и крикнул:
— Огюст! Воды!
Слуга подбежал с кувшином к Декарту, и тот, запрокинув голову, подняв кувшин высоко над нею, обливая водой лицо, долго и жадно пил. Потом передал кувшин слуге и обернулся к Доминику Ферма.