Мертвое Царство
Шрифт:
– Но ведь встречались тебе сокровища?
По правде говоря, я редко что забирала из пустых домов. И не потому, что боялась заразиться, – просто не было в том нужды. Да, у иных падальщиков дома обставлены получше, чем у некоторых вельмож и купцов, но у меня своего дома не имелось, только комнатушка над кабаком в Стезеле. И вовсе не бедность была тому причиной.
Я пошла в падальщики не по нужде и не ради разграбления домов. Денег у меня водилось в достатке… ну, как у меня – у родителей и у брата. Лагре к тридцати одному году дослужился до командующего царской армией: настоящая гордость родителей. Он один принёс нашей семье столько почестей, что на мои причуды отец
Моё ремесло стало эдаким протестом. Но то, что началось с баловства и упрямства ради по юности, выросло в настоящую страсть. Сперва я просто хотела перестать зависеть от отца и его дел, отделить себя, Ивель Лариме, от брата Лагре Лариме и его славы. Мне всегда хотелось зевать от праздных разговоров о погоде, о вышивке, о кавалерах. Меня душили приёмы и балы, бесполезные подарки и сальные взгляды престарелых отцовских партнёров по делу. И я быстро поняла, что небольшие средства, выдаваемые отцом, – мой поводок, моя привязь. Мне хотелось совсем иного.
Родители приняли мою причуду. Не сразу, но приняли. Конечно, я не тотчас съехала из родного имения – сперва объявила, что хочу обучаться ле`карству у церковника. Мне понадобилось полтора года, чтобы убедить мать, что падальщица ничуть не хуже лекарши. Мёртвые не стонут и не жалуются, да и пахнут немногим хуже живых. Мало-помалу я начала зарабатывать свои деньги, а когда поняла, что их достаточно, чтобы жить одной, сняла комнату и съехала от семьи. Никто не устраивал в мою честь поминальных обедов, но сперва мне казалось: отцу хотелось бы, чтоб я умерла. Но и он привык. Кто узнает, что приглашённая падальщица – младшая дочь купца Лариме? Все падальщики одеваются так, чтоб ни пяди кожи не было видно, а на лица надевают маски с вшитыми мешочками трав, чтоб не вдыхать гнилостные запахи и ничем не заразиться. Я возвращалась домой, если того требовали обстоятельства: на большие праздники, когда съезжалась толпа гостей. В остальные же дни мать вынуждена была говорить знакомым, что я уехала в Арштатское училище и готовлюсь открыть свою аптекарскую лавку, когда вернусь.
Встречались ли мне сокровища, как спросил Риго? Да, встречались. Полные шкатулки чужих писем, резные памятные бусины, винные бутылки с надписями на этикетках: «Открыть в честь восьмидесятилетия». Мне попадались человеческие воспоминания, надежды и чаяния – истинные сокровища, но мальчишка, ясное дело, спрашивал не о том.
Я передёрнула плечами, запихивая в рот остатки пирога.
– Пару раз находила женские украшения, годное оружие и мешочки монет. Я не граблю дома подчистую, да и никто из падальщиков не грабит – и уж точно не продаёт опустевшие жилища, выдавая за свои.
Я хлопнула Риго по плечу, допила сбитень, вернула мальчишке кружку, чтоб отнёс обратно, и запрыгнула в телегу. Запах трав, пропитавший одежду, начинал надоедать, хотелось скорее добраться из пригорода в Стезель, пройти очищение и переодеться.
После облачения
Свечи уже не горели, на скамьях не было никого – закончились все службы, теперь, после захода солнца, прихожан можно было встретить лишь в остроглавых святилищах Серебряной Матери, а прибежища Золотого Отца останутся пусты и безмолвны до самого рассвета.
Витраж с солнцем, посреди которого проступало мужественное лицо, выложенное стёклышками другого оттенка, казался спящим. Ещё недавно, на закате, его раскрашивало солнце, и всюду сверкало в зале: свет отражался от пола, от стёклышек и слюдяных фрагментов, вставленных в колонны и стены так хитро, что каждая деталь ловила свой луч и направляла в нужную сторону. Всё для того, чтобы заставить верующих трепетать от восторга. Но это не помогало: год от года в святилища ходили всё реже.
Я задержалась на минуту, постояла, запрокинув голову. Главный витраж, расположенный под основным куполом, неизменно впечатлял меня, и спящим он выглядел даже более величественным, чем в полдень, когда Золотой Отец глядел сквозь цветное стекло с изображением самого себя. Сейчас, в полутьме, лик казался не отстранённым, а… грозным. Осуждающим, горестным, разочарованным – редкие искры на стёклах напоминали веснушки на щеках, но они отнюдь не делали образ дневного властителя легкомысленным.
– Ты пришла, моя маленькая падальщица?
Я обернулась. Передо мной стоял он – служитель Ферн, мой наставник.
– Стоит ли осквернять ваше святилище этим словом?
Он улыбнулся и протянул мне обе руки. Я сжала его ладони – сухие, тёплые, с узловатыми пальцами – и поднесла к губам, одаривая поцелуем: не церемониальным, а дружеским.
– Золотой Отец спит и не слышит нас, Ивель. А я волен говорить всё, что возжелаю. И не забывай: Золотой Отец нынче слаб, а Милосердный ни на кого не смотрит с небес.
Я смотрела, как Ферн улыбается в мягком полумраке – лукаво, хитро, а прозрачные глаза, как он ни старался скрыть, блестели жадным любопытством. Мне хотелось отдохнуть с дороги, а что может дать лучший отдых, чем разговор с другом?
– Осталось ли вино с полуденной службы?
Ферн улыбнулся шире, показывая зубы со щербинками.
– Пойдём.
В келье горела лампа, на столе и вправду обнаружилась початая бутылка вина и пирог со свининой и зеленью, в очаге подогревалось жаркое. Я опустилась в кресло, Ферн достал второй бокал, налил вина и протянул мне вместе с куском пирога.
– Сегодняшние подаяния были щедрыми, – заметила я. – Спрятал что-то в погреба?
– Щедрыми, если сравнивать с прошлым семидневом. И скудными, если смотреть на то, сколько их было пять лет назад.
– Но вино отменное. Что за вкус? Не могу понять… Клубника?
– Земляника. Собрана на Перешейке. У нас её почти не осталось, зато в Княжествах целые поляны ею усеяны. Красная ягода с ароматом девичьих поцелуев.
Он повёл рукой, указывая на небольшую миску, которую я не сразу заметила. Миска была наполнена подвяленными тёмными ягодами, пахнувшими так же, как вино. Я схватила сразу три штучки и кинула в рот, зажмурившись от удовольствия.
– Что же, славно, славно. Скажи-ка, Ферн, ты ещё упоминаешь Золотого Отца в проповедях или теперь рассказываешь исключительно о Милосердном?