Мёртвое море памяти

Кузьмичёва Елена

Не этого я ждал от новых мест, сколько раз я упрекал себя в ожиданиях, которые рождались внутри, как новые звезды, но скоропостижно падали с неба и разбивались о несчастные случаи моей жизни. Чем меньше ожиданий, тем лучше. Никогда ничего не ждите. Никогда не стройте планов.

Я никогда не думал о будущем. Мне всегда были больше по душе пепел прошлого и ветер настоящего. Я знал, что строить планы бесполезно. Реальность не ломает ожиданий, нет, она не нарушает планы. Просто она не знает таких слов и живет сама по себе, не замечая людей, которые возлагают на мир весь пыл своих неоправданных надежд. Иногда её закономерности совпадают с нашими устремлениями, чаще всего – нет.

Однажды мне

пришлось признать, что мир оказался сильнее, – сильнее меня. Это началось с внезапного головокружения. Перед глазами стали расплываться желтые круги, я почувствовал, что теряю реальность из вида. С каждым днём становилось немного хуже, головокружения повторялись всё чаще. Я не обращал внимания, столь ничтожны были эти изменения в моем здоровье, на которое я не привык расходовать запасы своего времени. К тому же я любил свою болезнь самой искренней любовью. Она иллюстрировала меня, как разбитое зеркало, о котором я расскажу позже. Не сокровенная ли моя сущность – время от времени терять реальность из вида? Но позже я уже не мог жить жизнью теряющего сознание.

Изо дня в день я приходил в кабинет с грязными стенами и коричневой дверью, к женщине в белом халате с короткими чёрными волосами. Каждый раз в моей медицинской книжке прибавлялась страница, а дома на письменном столе рос ворох рецептов и груда лекарств, каждое из которых не приближало меня к выздоровлению. Сначала врачи предположили, что у меня психогенное головокружение, связанное со стрессом. Лечение не помогло мне, и они решили, что у меня мигрень, о чём я знал с детства. Мигрень нельзя вылечить, можно только облегчить. Но легче не становилось. Выздоровления не было, и я перестал в него верить, как подросшие дети перестают верить сказкам и чудесам. Выздоровления не было, мир оказался сильнее.

В один из новых дней страниц и лекарств мне сказали, что у меня болезнь Меньера, и вполне возможно, я буду медленно терять слух до полной глухоты. Зачем-то мне рассказали, что Меньер – это французский врач, зачем-то погладили по руке, – что уже само по себе внушало опасения – а после заверили, что такая болезнь вовсе не редкость. Поверить в это, разумеется, было уже немыслимо, а в рецепте я не мог разобрать ни слова. Позже я узнал, что и здесь полное выздоровление невозможно, в медицинских силах лишь смягчать болезненные приступы шума в ушах, головокружений, тошноты, которые наступают предательски внезапно, как удар в спину.

Когда я закрыл за собой коричневую дверь и покинул мрачное серое здание с умирающими людьми, на улице шёл дождь. Ветер срывал с деревьев желтые листья и швырял их на дорогу, мне под ноги. Насквозь промокнув, я пришёл домой и упал на диван.

Я упал на диван, чтобы забыть, что мир оказался сильнее. Чтобы забыть о том, что мир убивает меня. Что мир убивает каждого. Те, кто не лежал в одной палате с больными раком на последних стадиях, те, кто не наливал себе шесть раз в день стакан воды, чтобы запить очередную горсть таблеток, ещё хранят светлую иллюзию о том, что мир – это праздник жизни. Однажды, совершенно случайно, не будучи безнадежно больным, я попал в палату полумертвых людей и пробыл там неделю, чувствуя, что ещё не много, и я не выдержу, – и сбежал оттуда, не предупредив врачей. Мир – это похороны. Мрачное серое здание с умирающими людьми, которые больны жизнью. Неизлечимо.

Я взял мусорное ведро и одним широким движением руки сгреб в него все свои лекарства. Я спустил их в мусоропровод, и они гулко провалились вниз. Вслед за этим, по сути, чисто символическим действом, впервые за много дней я ощутил в себе прилив сил, словно это таблетки делали меня больным. Таблетки созданы, чтобы отдалить человека от смерти на сколь возможно большое расстояние. Расширить горизонты будущего. Но я не верил

в будущее. Таблетки делали меня зависимым от того, во что я не верил. Они стали просто бесполезным обрядом, связанным с горечью во рту и вкусом холодной воды. Это всё равно, что три раза в день читать молитвы, не веря в бога. Я выбросил этот молитвенник будущего. Все мои молитвы летели вслед всему, что давно прошло. Всему, к чему было тем сложнее вернуться, чем дальше я уезжал. Я хотел уничтожить свое прошлое. Не потому ли, что больше всего им дорожил?

Я выбросил лекарства и оставил себе возможность балансировать на грани между реальностью и небытием, – я не мог найти для себя места ни там, ни здесь. К тому же, я всегда думал, что, только балансируя между этими двумя безднами, можно почувствовать, что существуешь. Это вовсе не значит, что я проживал каждый день, как последний. Что вообще значит это выражение, так воодушевляющее всех живых? Почему перед тем, как умереть, я должен делать что-то другое? Сказать всё, что не мог сказать раньше? Зачем говорить, если я привык ни о чем не рассказывать? В предсмертной спешке осуществлять мечты? Но зачем, если вот-вот меня не станет, и я даже не успею обрадоваться их исполнению? Ещё раз сказать всем близким слово «люблю»? Чем больше повторяешь одно и то же слово, тем меньше оно значит. Остро чувствовать свое существование значит всегда рисковать его утратить, – и от этого ощутить смысл в каждой детали хрупкого бытия. Понять жизнь до конца, – вот чего я хотел бы перед смертью – а не разбрасывать слова и не бежать на морской берег. Сколь бы сильно не любил я морские горизонты.

Страница 22

Там, за лесом

Я часто думаю о том, где же взяла начало моя любовь к прошедшему и безразличие к тому, что последует за настоящим. Быть может, из моего детства? Оно было полно мечтами, осуществления которых я ждал «чуть позже». Я подозревал, что будущего нет, но пытался верить в него изо всех сил. Напрасно. Будущее оказалось лишь выдумкой. Выдумкой людей, которые привыкли жить завтрашним днём, словно этот завтрашний день задолжал им всё счастье, которое они не сумели ощутить в настоящем.

Будучи ребенком, я, как и все обыкновенные дети, часто гостил в деревне у бабушки. Её просторный бревенчатый домик словно создан был для того, чтобы играть в прятки, и каждый день открывать новые потайные уголки, отыскивать чудные сокровища. Однажды я нашёл на чердаке старую оловянную машинку, которой играл ещё мой дедушка, когда был маленьким. Я очень гордился этой находкой и долго хранил её в ящике письменного стола.

Сколько увлекательного встречал я на пути, стоило только выбежать из дома, с трудом открыв тяжелую дубовую дверь. Неподалеку лениво паслись коровы. За низким забором цвели нескошенные луга, где пахло ромашкой, зверобоем и полынью. Кристально чистый пруд поодаль, где с веселым смехом и громкими криками когда-то плескались мы большой гурьбой. Потом в этом пруду утонул теленок, и с тех пор боялись к нему подходить.

Вдоволь наигравшись, я, довольный и уставший, прибегал домой, когда бабушка звала обедать. Садился на деревянный стул, – его дедушка смастерил специально для меня – резной и на высоких ножках. Стол неизменно покрывала расшитая узорами белоснежная скатерть. Он стоял вплотную к окошку, и я любил, облокотившись на руку, глядеть за окно, вдаль. Деревушка была совсем маленькая. С одной стороны дорога из неё уводила в соседний посёлок, а с другой стороны открывался вид на поля, которые тянулись далеко вперед, раскинувшись как лоскутное одеяло. Поля, засеянные рожью, пшеницей, овсом, или не засеянные вовсе и пестревшие гвоздиками, ромашками, дикими васильками, сурепкой. А за полями виднелась высокая непроходимая стена – настоящий дремучий лес.