Мёртвое море памяти
Шрифт:
Вернувшись домой, я утонул в голубой комнатной прохладе, лелея твёрдое намерение выбросить Аллу из головы. Ведь, по правде сказать, я вовсе не любил её. Я не искал определений для своих чувств, я не искал границ, отмахиваясь от избитых клише, придуманных не мной. В конце концов, я захотел увидеть её, лишь вспомнив поутру сон, всё шелковое очарование которого не смогло бы помочь ему стать реальностью. Я вовсе не любил её. Знать это было вполне достаточно, – думаю я теперь. Но тогда я повторял эти пять слов слишком много раз на дню и в конце концов не оставил себе ни единого шанса избежать чувств, которых я вовсе не хотел испытывать.
Страница 5
Её
Я больше не видел Аллу. Я не знал, что придумать, и придумал её смерть. Лучше всего на свете я умел придумывать смерть. Я смирился с тем, что она – человек, потерянный для меня навсегда. Погребенный в ту самую январскую ночь, о которой я столько раз вспоминал, повторяя про себя каждое слово, жест и взгляд.
Мы долго кружили по городу, рассекая шагами безлюдные заснеженные площади, выдыхая пар изо рта, бежали вдоль низкого чугунного забора набережной, чтобы согреться. Она положила замерзшую руку ко мне в карман, прижав её к моей, но не сплетая пальцев. Мы говорили о чем-то личном, но я до сих пор не знаю о ней ничего, кроме прочитанных ею книг, меланхоличного темперамента, любимых ею городских улиц. Но разве мало?
Её тётя сдавала квартиру в доме на углу двух улиц. В тот вечер обе улицы казались бесконечными, утопая короткой перспективой дорожных столбов в снежной пелене. Квартира пустовала, и мы отправились туда, чтобы согреться. Замок поддался не сразу, но вот ключ дрогнул, совпав с рельефом скважины, и дверь уступила. В единственной комнате были белые обои и минимум мебели, только старый, плоский от времени, бесцветный диван, пыльный телевизор с выпуклым серым экраном и бесполезная настольная лампа, затерянная на подоконнике. Ночью мы пили крепкий кофе и курили, стоя на балконе, контрастно ощущая теплоту и холод.
– Сегодня я чувствовал оцепенение.
Алла, о чем-то задумавшись, молчала.
– Как будто перед глазами полупрозрачная белая ткань, отделяющая от мира. Кокон, из которого не хочется выбираться.
– Я испытываю нечто обратное. – Наконец ответила она, – Утром я смотрела в зеркало и видела отвратительно ровный овал лица, сломанный на мизинце ноготь, лохмотья бесснежных туч в окне за моей спиной, розовые мочки ушей, пыль на поверхности зеркала. Тоска. Кошка скреблась за диваном. Невыносимо. Предметы обременяют своей сущностью.
Одеяло было шерстяным, неуютным, коротким и беспомощно оставляющим мерзнуть ноги. Кое-как укрывшись им, мы ещё долго не спали, обратив глаза к потолку.
– Хочется разделить себя на две части, чтобы какая-то из них всегда была одна. – Произнесла она медленным шепотом.
– Я понимаю, – сказал я.
– Утром я разозлилась и выпустила на улицу кошку, которая всё вокруг портила. Она убежала, а на душе стало ещё тоскливей. Как будто что-то важное навсегда ушло. У неё был черный влажный нос. Хочется ее вернуть… Но я не знаю, где искать.
– Завтра я могу помочь тебе найти её, – предложил я. – она вряд ли ушла далеко. К тому же, кошки легко находят дорогу домой.
Вздохнув шумно и как-то безнадежно, она сказала шепотом:
– Она не вернется.
Эти три слова были последними в нашем разговоре. Она уснула, повернувшись лицом ко мне. Я чувствовал кожей её теплое, бесшумное дыхание, как нежный, уютный ветер. Спать не хотелось. Мне казалось, что я вижу перед собой сон. С этих пор я очутился
Выходя из дома, я сжимал в руке серебряный браслет, который ещё вечером разорвался на её запястье, зацепившись за дверную ручку, когда мы заходили в дом. Боясь потерять, она положила его в мой карман на молнии и попросила отдать утром. Я перебирал пальцами его крупные звенья и мечтал, чтобы она забыла про него. Для нашей следующей встречи был бы драгоценный предлог, что могло быть лучше? Я хотел, чтобы следующая встреча была, но чувствовал, что на утро Аллы уже не стало. Я ощущал резкое, порывистое отчуждение, которое возникало тотчас вслед за каждой близостью. Я не мог найти для него причин, случившееся просто пропадало – не как отвергнутое, но как неоцененное.
– Ты забыл про браслет, – прозвучало в хрустальном утреннем воздухе звонким приговором, и я покорно разжал пальцы, ничего не ответив.
Она протянула мне руку ладонью вверх, линия ума легкой тенью отделяла треть ладони. Не прикасаясь к ней, я торопливо положил (мягко бросил) на её бархатную руку браслет, словно для меня это ничего не значило, так же быстро развернулся и ушел, не оглядываясь, чтобы она не успела ничего прочитать на моем лице.
С тех пор её не стало. На её месте появился кто-то другой, с кем я был как будто вовсе не знаком. Мы больше не разговаривали, и там, где я мог с ней увидеться, я её никогда не встречал.
В конце концов, я поверил в её смерть. В её смерти меня убедил пустующий стул в кафе, наши невстречи и непрощания, наши неразговоры и неоткрытые коробки вина. Во мне остались воспоминания, но я знал, что со временем они перестанут мучить меня. Я смирился с её смертью и уже не хотел увидеть человека, который будет сидеть в кафе на её стуле, говорить что-то её голосом и смотреть вокруг её незабвенным взглядом, который так часто я видел во сне. Больше того – я боялся этого.
Я сбежал прочь из этого города, где люди так непринужденно умирают за одну ночь.
Страница 6
Анна
Она просила, чтобы её называли только полным именем, – Анна. Девушка, с которой меня связывали многие годы одиночества, разделенного на двоих. Всё начиналось довольно скучно, но всё же счастливо, только очень, очень давно. Я был ещё несерьёзным, смешливым и хитроватым подростком, которому хотелось завораживающего общества женщины, столь нового, вдруг ставшего достижимым. Я вглядывался в лица хорошеньких девушек на улицах и в автобусах, вглядывался в прошлое, задаваясь вопросом, не там ли осталось моё счастье (о, счастье уже тогда было мне не доступно!). Своё счастье я всегда раскладывал на составляющие и взвешивал на весах сомнения и недоверия, я препарировал его в поисках грязных внутренностей, предательского подвоха. И всегда находил этот подвох, вдруг обнаружив, что каждое чувство – лишь изощренный самообман.