Мертвое озеро

Некрасов Николай Алексеевич

Глаза его засверкали; он гордо глядел на Зину, которая с наивностью спросила:

– - Почему?

– - Я этого не хочу!!

– - Что же мне делать!
– - в раздумье говорила Зина, как бы рассуждая сама с собой.-- Я так низко стою во мнении вашей тетушки, да, верно, и вашей невесты, что кого могу я обидеть, если обращусь с просьбой о помощи мне, бедной девушке. Павел Сергеич, подумайте, мне нечего терять. Я привыкла ко всему и, бывши еще ребенком, часто слышала, что меня могут выгнать каждую минуту из вашего дома.

– -

И хорошо бы сделали!
– - проворчал Тавровский.

Зина вздрогнула и, изменив тон своего голоса, язвительно сказала:

– - Значит, я ровно ничего не теряю. Моя неопытность…

– - Говорите скорее! во сколько вы цените ее?
– - сердито сказал Тавровский, подвинув свой стул к письменному столу, у которого они сидели.

Зина, злобно улыбаясь, отвечала:

– - Я полагаюсь на вас.

– - Я думаю, цена будет очень дорогая, если вы согласитесь на пять тысяч?
– - серьезно спросил Тавровский.

Зина закусила губы и, задыхаясь, сказала:

– - Вы знаете очень хорошо, что такую сумму можно было бы предложить вашим нянюшкам.

– - Сколько же?
– - бросая перо, спросил Тавровский.

– - Я желаю пятьдесят тысяч!
– - отвечала резко Зина.

Тавровский вскрикнул с ужасом:

– - Пятьдесят тысяч?!.. Я, верно, ослышался!

– - Павел Сергеич, прошу без шуток!
– - горячась тоже, воскликнула Зина.

– - Какие шутки! до шуток ли? я не могу опомниться! пятьдесят тысяч!!.. Полноте! согласитесь наполовину!.. Да этак, я уверен, не запрашивают и на Щукином дворе!!

Зина вся задрожала и вскочила с своего места.

– - Куда вы?
– - удерживая ее за руку, покойно спросил Тавровский.

– - Оставьте меня! Я не могу более выносить подобные оскорбления.

– - Садитесь.

И Тавровский усадил Зину на прежнее место и, взяв бумагу и перо, сказал:

– - Вот вам пятьдесят тысяч, и надеюсь, что они с излишеством всё выкупят.

Тавровский стал писать. Зина сказала ему, встав и раскланиваясь:

– - Не трудитесь: я теперь их не приму от вас…

Тавровский посмотрел на Зину, она на него; с минуту они любовались друг другом, и когда Зина насмешливо присела ему, Тавровский вскочил, запер дверь и, спокойно возвратись с Зиной к столу, посадил ее перед ним, подвинул к ней чернила и бумагу, дал ей перо, а сам, подойдя к звонку, сказал очень решительно:

– - Зиновья Михайловна, извольте написать ко мне письмо, что вы просите у меня прощенья за ваше намерение наделать мне неприятностей и что цель ваша была денежный расчет. Я вам не советую ссориться со мною,-- продолжал Тавровский, заметив, что Зина отбросила перо:-- Я поступлю жестоко. Я попрошу сюда сейчас же Наталью Кирилловну, которая…

Зина поспешно стала писать, а Тавровский, смеясь, стоял за ее стулом, следил за ней и одобрительно говорил:

– - Хорошо! вот так! ваше имя теперь…

И когда

Зина встала со стула, Тавровский взял записку, спрятал в карман и сказал:

– - Вы знаете, Зиновья Михайловна, я не люблю сцен…

– - Бог и добрые люди не дадут в обиду бедную девушку!
– - торжественно произнесла Зина.

– - Всё-таки советую вам беречься. Вот вам записка: явитесь к моему управляющему, и вы будете удовлетворены.

Зина взяла записку из рук Тавровского и поспешно пошла к двери, у которой остановилась и сказала:

– - Отоприте же!.. Да, я и забыла вам сказать,-- будто сейчас вспомнив, наивно прибавила она,-- что к Любови Алексеевне пришли гости.

– - Это кто?

– - Да какая-то госпожа Любская с отцом, а может быть, и мужем… Отоприте же!

Тавровский не двигался с места.

Зина, смеясь, глядела на него и пугливо сказала:

– - Ах, господи, отчего же вы не отворяете! что еще хотите меня заставить написать?

Нетвердой рукой Тавровский вложил ключ в замок и первый выбежал из кабинета, а Зина, припрыгивая за ним, поддразнивала его запиской и делала ему нос.

Тавровский застал еще следы слез и отчаяния на лице Любы. Она старалась скрыть их, но напрасно: в ее голосе и взгляде были рыдания,-- и при виде своего жениха она хотела убежать. Но Тавровский таким умоляющим, отчаянным голосом и вместе с упреком произнес: "Люба, Люба!", что она остановилась. Он подошел к ней, взял ее за руку; глядя ей в лицо, которое было склонено на грудь, с потупленными глазами, он от волненья долго не мог говорить, наконец печально сказал:

– - Я надеялся, что ты поверила наконец в искренность моих слов, что я тебя, одну тебя люблю. Разве я отпирался от своих прежних увлечений? Я жалел твою чистоту и только потому не признавался в них. Сама рассуди, мог ли я жениться на подобной женщине? Ты видела ее и, несмотря на свою неопытность, я уверен, поняла, что двигало эту женщину, когда она вздумала изъявлять свои смешные права. Только к тебе, как девушке, полной чистоты и не знающей жизни, она могла явиться так смело. Кто бы другой допустил ее говорить? Одно ее присутствие здесь было уже большое оскорбление!

– - Что же мне было делать? Я так испугалась ее.

– - Люба, она на это рассчитывала. Не ты первая из невест, которые слышат ужасы про своих женихов, и, верно, не последняя. Я не буду выставлять себя примером скромности. Но знай, Люба, что всё дурное во мне развито от воспитания и людей, окружавших меня. Каждый дурной поступок в моей жизни верно найдет оправдание. Расставшись с тобой, я для испытания себя и своей любви вновь вел прежнюю жизнь -- и глубоко сознал, что она недостойна порядочного человека. Я всё оставлю: все свои привычки,-- я уеду отсюда, только вырви меня из этой пустоты, которая погубит меня. Да, ты одна только можешь спасти меня!