Мертвые бродят в песках
Шрифт:
Тяжелы шаги одинокого путника в барханах: солнце не знает к нему пощады. Никого и ничего не щадит оно в барханах. Живая утренняя зелень на холмах теперь сникла, пожелтела. С тихим шелестом сыплется песок. Безрадостно смотрит на него путник. Вдруг до его слуха доходит слабое журчание ручейка. Вода! Вода! Здравствуй, ласковая, прохладная вода! В ушах путника даже слабая родниковая капель звучит как мощный гул моря – так ты желанна в пустыне, вода!
Так, собственно, и был задуман этот кюй – как гимн воде, который слагает ей истомленный зноем пустынный путник. Гимн мощный – соответствующий горным, блистающим
– Я не слышал этого кюя, – сказал Славиков, когда Насыр оставил домбру.
– Разве? – удивился Насыр. – Его не раз играл Акбалак. Кюй Тектыгула отличаются тем, что в любом из них слышишь воду. Это может быть вода и нашего моря, это может быть какой-нибудь безвестный ручеек в горах, к которому он наклонился однажды, чтобы утолить жажду…
– Да, – согласился Славиков. – Это – о жизни и море. Я даже могу сказать, какого цвета этот кюй…
– Какого же? – полюбопытствовал Насыр.
– Голубого с серебристым… Как вода…
– Похоже. Очень похоже, – подумав, согласился Насыр.
– Тектыгул прожил жизнь бобылем, – продолжала вспоминать Корлан. – Всю жизнь искал воду – прошел пешком от Памира до самого Алатау. А вот добра не накопил…
– Как же он оказался отцом Мусы, если никогда не был женат?
– Муса – сын старшей сестры Тектыгула, – ответил Насыр. – Тектыгул взял его на воспитание к себе, вырастил джигитом. Но по стопам отца Муса не пошел. Он умеет, конечно, искать воду, но всю свою жизнь он отдал скакунам и охоте. – Насыр лукаво улыбнулся. – Сам уже, считай, превратился в скакуна: где только не побывал, отыскивая породистых лошадей!
– Только в последние годы довелось Тектыгулу пожить оседло. Остановился он здесь, в Караое, когда состарился, когда ноги ослабли… Ну что, будем укладываться спать? – Корлан поднялась и стала убирать со стола.
– Да, пожалуй, – согласился профессор.
Насыр провожал ребят и профессора к катеру. Мысли о давешнем разговоре, видимо, обоим им не давали покоя. Поэтому как бы в продолжение Славиков снова заговорил о том же:
– Неправильно пользоваться водными ресурсами – это просто преступление! Человек ведь в таком случае в первую очередь вредит даже не природе, а себе самому! Есть у Ленина примерно такие слова: социалистическое хозяйствование – это помощь в развитии человека. Если человек не становится красивее, мудрее, гениальнее, не стоит браться за строительство социализма. Понимаешь, Насыр, еще Ленин предупреждал нас, что социализм – не только экономика! А мы забываем его слова. Мы любим его цитировать, и к месту, и не к месту. Но урывками – каждый для своей пользы. Да ведь мы зачастую просто спекулируем его словами, разве не так? И этим губим людские души. Нет, не доросли мы еще до Ленина – не то что до его заветов, даже до полного, смелого цитирования не доросли! Мы выиграли войну, но боюсь, что проиграем битву за человека. Завтра спохватимся, когда все загубим, да поздно будет…
– Папа, оставь это, – Игорь придержал отца за рукав. – Мама же просила тебя выбирать выражения.
– Здесь нет доносчиков, не волнуйся. – Славиков кривоулыбнулся. – Да и чего мне теперь бояться? Я так долго сидел,
– Эх, Мустафа… Слушаю я тебя и думаю: зачем таких умных людей не отправляют за границу, чтоб они правду про нас сказали? Лучше бы ты поехал вместо Екора…
– Да уж нет! – раздраженно ответил Славиков. – Американцы – люди неглупые, сами разберутся, что к чему. Там слова о руководящей роли партии в деле мелиорации вряд ли будут к месту. А вот здесь болтуны и демагоги изрядно могут напортачить – так что я нужнее здесь. Да и нельзя мне ни в какую Америку, уважаемый Насыр. У таких, как Егор, анкеты правильные, чистые, это и есть их правда! А в моей жизнь знаешь сколько раз корявой рукой расписалась?..
Проводив гостей, Насыр сидел на берегу, погрузившись в глубокую задумчивость. Он почувствовал дыхание приближающейся беды сразу же после отъезда Шараева. Была она еще не близко, эта беда, как бывает поначалу далек клочок сизого облака над морем, когда приближается буря. Но проходит час, другой, и вот уже все небо Коктениза – Синеморья – затянуто черным. И до того страшного мгновения, когда с неба хлынет шквал воды, когда взметнется гигантская волна, когда закрутит воду смерч, сплетая ее в огромные канаты, – остаются всего лишь секунды… томительные… долгие… секунды.
И вздрогнул Насыр от скверного предчувствия.
– А вон и машина показалась! – Саят хлопнул крышкой капота и негромко окликнул друга: – Кахарман, слышишь?
Не защищая лица от сухого, обжигающего ветра, Кахарман стоял на вершине Караадыра. Машина, в которую он посадил Айтуган, была уже близко.
– Саят, – сказал Кахарман, – мы с тобой понимаем друг друга без слов. Я уезжаю, ничего не утаив от тебя. Все остальное ты поймешь сам…
– Да, – отозвался Саят.
«Жигули» остановились, и Айтуган с детьми поднялись к Кахарману. Кахарман обнял ее, обнял сыновей и, повернувшись в сторону моря, сказал:
– Дети, там – земля наших предков, там – наша родина, там – Синеморье. И куда бы вас потом ни занесла судьба, не забывайте о родной земле. Ибо родиной жив человек… – Он сглотнул комок в горле. – Возьмите по горсточке этой земли, пусть она всегда будет с вами…
Айтуган и дети развернули платочки, каждый взял немного сухого, горячего песка. Родная земля!
Никому Кахарман не сказал, куда он едет. Оставив провожающих у накрытого дастархана, он сходил в кассу, купил билеты и возвратился к столу, так ничего и не объяснив.
Поезд тронулся, Кахарман переоделся в спортивные брюки и вышел из купе. За ним, уложив детей, вышла Айтуган. За окном было темно, за окном были безмолвные пески.
– Ты знаешь, куда мы едем? – спросил Кахарман.
– Какая разница, – вздохнула Айтуган. – Никогда я не противилась твоей воле. Мне нужно одно – чтобы ты был жив и здоров… Она положила голову ему на плечо. – Ты все решаешь сам, а я с детьми следую за тобой по жизни. Я верю тебе.