Мертвые души: Поэма. Приложение. Комментарии
Шрифт:
«Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно, по крайней мере, Лафонтена!» [43] отвечал, поклонясь, человек с перламутровыми пуговицами.
«По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего «Бригадира» [44] . Вы удивительно хорошо читаете! Однакож», продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам: «я слышала, что на Сече у вас никогда не женятся».
«Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить», отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием.
43
Лафонтен —
44
«Бригадир» — комедия писателя Фонвизина, современника Екатерины II.
«Хитрый народ!» подумал он сам себе: «верно, недаром он это делает».
«Мы не чернецы», продолжал запорожец: «а люди грешные. Падки, как и все честное христианство, до скоромного. Есть у нас немало таких, которые имеют жен, только не живут с ними на Сече. Есть такие, что имеют жен в Польше; есть такие, что имеют жен в Украйне; есть такие, что имеют жен и в Турещине».
В это время кузнецу принесли башмаки.
«Боже ты мой, что за украшение!» вскрикнул он радостно, ухватив башмаки. «Ваше царское величество! Что ж, когда башмаки такие на ногах, и в них чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться [45] , какие ж должны быть самые ножки? думаю, по малой мере, из чистого сахара».
45
Ковзаться — кататься, скользить.
Государыня, которая точно имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца, который в своем запорожском платы? мог почесться красавцем, несмотря на смуглое лицо.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить хорошенько царицу обо всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало, и тому подобное — но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сече, какие обычаи водятся — он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорей!» и вдруг очутился за шлагбаумом.
«Утонул! ей-богу, утонул! вот, чтобы я не сошла с этого места, если не утонул!» лепетала толстая ткачиха, стоя в куче диканьских баб посереди улицы.
«Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла? разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры?» кричала баба в казацкой свитке [46] с фиолетовым носом, размахивая руками. «Вот, чтобы мне воды не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец!»
46
Свитка — верхняя одежда.
«Кузнец повесился! Вот тебе на!» сказал голова, выходивший от Чуба, остановился и протеснился ближе к разговаривавшим.
«Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница!» отвечала ткачиха: «нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки».
«Страмница! вишь, чем стала попрекать!» гневно возразила баба с фиолетовым носом. «Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер».
Ткачиха вспыхнула.
«Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?»
«Дьяк?» пропела, теснясь к спорившим, дьячиха в тулупе из заячьего меха, крытом синею китайкою. «Я дам знать дьяка! Кто это говорит — дьяк?»
«А вот к кому ходит дьяк!» сказала баба с фиолетовым носом, указывая на ткачиху.
«Так это ты», сказала дьячиха, подступая к ткачихе: «так это ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе?»
«Отвяжись от меня, сатана!» говорила, пятясь, ткачиха.
«Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей
Ткачиха хотела сделать то же, но вместо того плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к самым спорившим. «А, скверная баба!» закричал голова, обтирая полою лицо и поднявши кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в разные стороны. «Экая мерзость!» повторял он, продолжая обтираться. «Так кузнец утонул! Боже ты мой! а какой важный живописец был! Какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да», продолжал он, задумавшись: «таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Бот тебе и кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую кобылу!..» И, будучи полон таких христианских мыслей, голова, тихо побрел в свою хату.
Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила глазам Переперчихи и толкам баб, она знала, что кузнец довольно набожен, чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он, в самом деле, ушел с намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и в другом месте найдется такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее! Он долее всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом поворачивалась с правого бока на левый, с левого на правый, — и не могла заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила себя, то, приутихнув, решалась ни о чем не думать — и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась по уши в кузнеца.
Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Сюлохи и, сонный, не переставал бранить ее.
Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины в белых намитках [47] , в белых суконных свитках, набожно крестились у самого входа церковного. Дворянки, в зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов [48] , старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех стояли дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеняках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взглянь, виден был праздник: голова облизывался, воображая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал поклоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя… молилась и не молилась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное смущение: слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины и не подозревали, чтобы виною был кузнец.
47
Намитка — верхняя женская рубашка.
48
Дукаты — золотые венецианские монеты, которые носили как украшение.
Однакож не одна Оксана была занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник как будто не праздник. Что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк, после путешествия в мешке, охрип и дребезжал едва слышным голосом: правда, приезжий певчий славно брал баса, по куда бы лучше, если бы и кузнец был, который всегда, бывало, как только пели «Отче наш» или «Иже херувимы», всходил на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же он один исправлял должность церковного титара [49] . Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня… куда ж это, в самом деле, запропастился кузнец?
49
Титар — церковный староста.