Мертвые мстят. Рассказы американских и английских писателей
Шрифт:
Я знал, что он подумал. Но мне и в голову не пришло объяснять, что же на самом деле произошло. В указатель врезался не я, а старый фермер, который вез меня в Спрингфилд, потому что думал, что держу револьвер в кармане пиджака, в котором ничего не было кроме сжатой в кулак ладони. И это «оружие» я наставил на него. В случившейся катастрофе меня выбросило из машины без особых ушибов. Фермер нанизался грудью на руль и тут же умер. Я снял с погибшего ботинки и одел один из моих на его ногу. Второй, с множеством отпечатков моих пальцев, бросил в сторону так, чтобы его обнаружили и он не сгорел вместе с машиной, которую я поджег. Зачем было все это говорить Роду, он все равно
— Дай мне бутылку старого виски и пачку сигарет, — сказал я брату. — И проследи, чтобы мать и Эдвина держали языки за зубами, если кто-нибудь явится сюда и будет спрашивать обо мне.
После этих слов я приоткрыл дверь в спальню Папы и сказал чуть громче, чтобы больной слышал:
— Спасибо, Род… Так хорошо, знаешь, вновь быть дома! В тюремной камере можно быстро научиться подолгу бодрствовать или спать, смотря по обстоятельствам. Последующие тридцать семь часов, пока Папа жил, я не спал, сидя в кресле у его кровати, отлучаясь лишь по нужде в туалет и тревожно вслушиваясь в телефонные или дверные звонки. И каждый раз я думал: «Пришли за мной!»
Но мне везло. В удаче я нуждался для того, чтобы побыть с Папой до его последнего вздоха. Что будет потом, мне наплевать.
Когда наступила кончина, к постели больного приблизились Род, Эдвина, мать и доктор, который тоже явился, словно опасаясь за свой гонорар. Бледная рука отца чуть пошевелилась, и к ней припала мать, опустившись на колени у кровати. Маленькая, худенькая, с высохшим строгим лицом мать не плакала, наоборот, она казалась невероятно серьезной.
— Сожми мою руку… Вот так… Сожми, чтобы мне не было страшно.
Умирающий чуть улыбнулся и закрыл глаза. Мы ждали его кончины стоя. Дыхание Папы становилось все реже. Словно замедлялось движение маятника на останавливающихся гиревых часах. Никто не произнес ни слова. Я обвел присутствующих глазами, таких жалких и напуганных перед ли «ом смерти, и почувствовал себя волком среди овец…
Мать громко зарыдала.
День выдался холодным, с редким колючим снегом. Я остановил джип у церкви, где шла похоронная месса, вошел вовнутрь по скользким оледеневшим ступеням. Подняв воротник плаща и полузакрыв им лицо, я в сотый раз повторял, что было безумием с моей стороны присутствовать на похоронах. Полиция, вероятно, уже знала, что в машине сгорел не мой труп. Да и кто-то из чиновников в тюрьме наверняка вспомнил, что я накануне побега получил письмо от матери, в котором извещалось о смертельной болезни отца. После его кончины прошло два дня, и мне следовало бы находиться в Мексике. Но я не мог заставить себя уехать, пока его не похоронят. Или, может быть, я сам себе изобрел этот предлог, чтобы по-прежнему бросать вызов властям, продолжать эту глупую игру, в которой в проигрыше всегда остаются такие парни, как я?
Издали Папа лежал в гробу как живой. Вблизи были отчетливо видны румяна на лице, и шея казалась слишком тонкой для воротника рубашки. Я прикоснулся к руке — почувствовал каменный холод и не нашел ничего в ней знакомого, кроме вида ногтей, длинных и чуть искривленных.
Встав за моей спиной, Род незаметно для других шепнул мне на ухо:
— Сегодня ты уберешься отсюда. Я не хочу видеть тебя в моем доме.
— Постыдился бы, брат! Говорить такое до того, как объявлено завещание? — возразил я ему тоже шепотом.
Пешком мы проследовали за катафалком по заснеженным улицам на кладбище. Могильщики установили тяжелый гроб на доски, положенные поперек вырытой ямы, на глинистые края которой налипли комья снега.
Я ушел, когда пастор
Я доехал на джипе до места, где начиналась ложбина между холмами и пешком углубился в лес. Воспоминания детства вновь нахлынули на меня, и это помогло забыть о холоде, подобравшемся к моим ногам сквозь подошвы легких ботинок.
Внезапно серо-коричневая молния метнулась из-под груды, мертвых сучьев — заяц стремглав запрыгал через открытую поляну в сторону кустарника. Моя пуля ударила его в спину. Он конвульсивно дергался до тех пор, пока я не прикончил его ударом каблука.
Оставив на земле мертвого зайца, я пошел дальше вдоль ложбины. Вечерние сумерки густели, превращаясь в ночь. И, все же, я успел разглядеть, как пришла в движение небольшая тень: жирный фазан, волоча длинный хвост, пробежал несколько шажков, прежде чем взлететь справа от меня. Я успел сделать прицельный выстрел и сбил его на подъеме.
Забрав добычу, я вернулся к джипу. Тонкая струйка крови стекала с клюва фазана, да и заяц был еще теплым. Чтобы найти дорогу к кладбищу, мне пришлось включить передние фары.
Могила оставалась все еще незакрытой. Снег покрывал белым саваном лежащий на дне ямы гроб. Я бросил на него зайца и фазана, потом постоял у края ямы неподвижно минуту-две. Холодный ветер обжигал мои щеки, по которым текли горячие слезы.
Прощай, Папа! Прощай наша охота на оленя по ту сторону холмов. Прощай охота на диких уток у прибрежных плесов. Прощайте запахи леса, придававшие такой прекрасный привкус виски, которое мы пили. Прощай все то, что было самой дорогой частью меня, и о существовании чего я не подозревал…
Я повернулся, чтобы направиться к джипу… и замер на месте. Я даже не слышал, как они приблизились. Их было четверо, стоявших с вежливыми и серьезными лицами, словно отдавая почести умершему. В определенном смысле, так они и поступали, ибо в их глазах я тоже был потенциальным покойником, поскольку, по их убеждению, убил того фермера, сгоревшего в машине. Внутренне напрягшись, я вспомнил про малокалиберное ружье, висевшее дулом вниз под плащом. Да, ружье было при мне. Но для четырех фараонов оно — детская игрушка. О, если бы Папа предпочитал оружие более крупного калибра. И, все равно, стрельба для меня кончилась…
Медленно, словно мои руки налились свинцом, я поднял их вверх и положил ладонями на голову.
Брюс Уолтон
ПРОТИВ ПОВЕШЕНИЯ
Вспотевший прокурор ослабил галстук и продолжил обвинительную речь. Его голос то громыхал, то врывался на визг, как у плохого актера-трагика.
— Я вновь хочу напомнить вам, уважаемые присяжные, что этот тип по имени Борк предстал перед судом по обвинению в самом злодейском убийстве и изнасиловании, которое когда-либо совершалось в нашем округе. А теперь я остановлю ваше внимание на главных пунктах обвинения…