Мертвые незнакомцы
Шрифт:
Но в здании мэрии горит свет. Воорт надеется, что мэр продолжает делать запросы.
«Даже если он не получит ответов, завтра мы первым делом пойдем в тот особняк».
В тусклом свете смутно видны фигуры бездомных, лежащих на скамейках на площади; от ареста их защищают последние либеральные распоряжения суда. Вместо одеял у них старые газеты, вместо уборных – сломанные тележки для покупок, а вместо обеда – разрешенные судом наркотики. От человека, к которому подходит Воорт, пованивает мочой, он глядит на приближающегося копа с подозрением,
– Голоден?
Человек жадно хватает коробку и вскрывает. Рваная кожаная куртка, бывшая некогда гордостью того, кто пожертвовал ее фонду «Одежда для бездомных», нечесаная борода и растрепанные волосы – хоть сейчас на плакат о жизненных разочарованиях.
Человек хмуро переводит взгляд с открытой коробки на Воорта.
– Это с грибами? Ненавижу грибы, – ворчит он.
– Так отдай кому-нибудь другому, – устало говорит Воорт и направляется к подземке; из тени, отбрасываемой зданием Полис-плаза, один, – в темноту под аркой и вниз по широкой лестнице к грохочущему тоннелю.
За спиной раздаются торопливые шаги. Воорт оборачивается, сознавая, что усталость замедлила обычно быструю реакцию.
Перед ним, тяжело дыша, стоит бездомный бородач с коробкой от пиццы в руках.
– Я вел себя как дурак. Надо думать о хорошем. Спасибо вам, – говорит он. – Правда.
– Да ладно. – Но на душе у Воорта становится легче.
На платформе он оказывается в одиночестве. Плохо пропечатанная табличка на балке извещает, что из-за дорожных работ поезд номер шесть ходит еще реже, чем обычно. Но Воорт слишком устал, чтобы снова подниматься на улицу и ловить такси. Он падает на скамью. На станцию врывается поезд и, со скрипом и жалобными стонами, уносит Воорта к замужней любовнице, двигаясь медленнее сломанных часов или починенного сердца.
Портье в доме Джилл узнает Воорта сразу.
– Тот коп в форме ушел где-то час назад, – сообщает он.
«Он не должен был этого делать», – мелькает тревожная мысль.
– Сказал, что у него дома какое-то ЧП, – продолжает портье, считающий себя главным источником новостей в этом доме.
Поднявшись в пустом лифте на уровень пентхаузов, Воорт звонит в дверь и с облегчением слышит приближающиеся шаги с другой стороны. Еще даже не услышав щелчка замка, он представляет ее запах: слабый аромат ванили, от которого у него, несмотря на усталость, пробуждается желание.
Но что-то изменяется, когда открывается дверь. Занавески раздвинуты, хотя Джилл не должна была этого делать. Там мерцает огнями ночной город, а раздвижная дверь на террасу открыта, и в комнату врывается легкий ветерок. В квартире холодно, и лицо Джилл кажется хмурым и усталым, что только добавляет новую грань ее красоте. На ней халат из пурпурной фланели и такие же китайские шлепанцы. Между по-мужски широкими отворотами видна розовая пижама со скачущими барашками и – совсем чуть-чуть – нежная, усыпанная веснушками грудь.
В руке у Джилл телефонная трубка: очевидно, приход Воорта
– Я думала, ты не придешь, – говорит она, и Воорт понимает, что это ее беспокоило.
– Прости, что не позвонил, – отвечает он, задергивая занавески. – Тут с Шеской такое закрутилось.
Разумеется, это далеко не вся правда, а потому – всего лишь увертка.
– Что закрутилось?
Воорт начинает рассказывать, но в воздухе словно разлито напряжение. Занавески? Раздвинула, потому что «все надоело» (в смысле полицейская охрана, ограничения и меры предосторожности, хотя, по-видимому, и это тоже далеко не все причины). Ее состояние больше похоже на юношеский бунт; так подросток искушает судьбу, когда, узнав что-то плохое, несется по скоростной автомагистрали, забыв обо всех запретах.
Всего день назад эти двое были вместе в постели, задыхаясь, целуясь и обнимаясь в темноте.
Теперь же невысказанный вопрос: «Что дальше?» – придает неловкость разговору или молчанию, тому, как они сидят или двигаются. Квартира кажется крохотной. Диван, который на ночь превращается в кровать, кажется опасным. Город за окнами кажется скорее внимательным, чем нейтральным. На балконе раздается воркование серого голубя, и Джилл вздрагивает.
– У тебя усталый вид.
– Угу. – «Как я красноречив».
– Тебе надо поспать.
– Это было бы здорово.
– Или хочешь сначала поесть? Я заказала китайский ужин, но охранявший меня полисмен не стал есть. Могу все разогреть. Брокколи. Клецки.
– Спасибо. Я съел на работе пиццу.
– Я так больше не могу. Я солгала, – говорит Джилл. – Сегодня утром. Солгала.
Наконец с этими словами преграда рушится, хотя и оставив за собой ощутимую неуверенность. Утомление Воорта сменяется любопытством. Джилл сидит на полуразобранном складном диване. С самой их первой встречи она излучала силу и уверенность. Теперь уверенности поубавилось, и все-таки она скажет то, что решила сказать.
– Я познакомилась с мужем в колледже, мне тогда было двадцать. Он был бесподобен, Конрад. Красивый. Умный. Играл в сквош и ходил под парусом. Он был внимательным и щедрым. Настолько хорош, что не верилось.
– И?
Она пожимает плечами:
– И первые два года все шло замечательно. Я скучала, когда он уезжал, но, поверь, когда он возвращался, мы наверстывали. А потом однажды, когда он был дома, зазвонил телефон. Какая-то женщина, тоже врач, из Женевы. Они провели вместе неделю на лыжном курорте. Она не должна была ему звонить. Наверное, надеялась нас рассорить.
– Нехорошо.
– Я чуть с ума не сошла. Орала на него. Наверное, я ждала, что он поведет себя… ну… как в сериалах. – Она и сейчас огорчена. – Будет все отрицать или заплачет и сознается. Будет бояться, что я уйду. Ну, не знаю… встанет на колени.