Мертвые воспоминания
Шрифт:
В большой комнате заунывно храпел отец, спали мелкие: если Аля проснется и не найдет Дану на диване, то побежит барабанить в деревянную дверь или разрыдается в голос. Но это случалось нечасто, и ночь была временем только для Даны. Она вытягивала гудящие ноги на холодный кафель, приносила с собой кружку крепкого кофе и гладила открытки — эта тонкая и гибкая, а вот эта шершавая, словно акварельная бумага, особое удовольствие растирать ее подушечками пальцев. Она вглядывалась в стандартные сюжеты и раз за разом перечитывала человеческие истории: вот американка пишет ей с мексиканской границы, рассказывает про собственную кактусовую ферму, и Дана слышит скрежет песка на зубах и вдыхает пустынный жар. Вот дряхлая бабуля из Финляндии,
Дана почувствовала, что улыбается.
И улыбнулась этому чувству. Она окончательно вернулась в спокойствие.
Утро встречало запахом горелой яичницы. Канючила под ухом Аля, у которой никак не получалось найти колготки с розовыми бегемотами, и пропажа эта грозила перейти в крупномасштабную истерику. Дане пришлось подскакивать и собирать тяжелый диван, заталкивать простыню и подушку в комод и искать запропастившихся бегемотов, чмокать Алю в макушку. На кухне оказалось, что горят не яйца — мать жарила на закопченной сковороде сырники и отчаянно бубнила себе под нос. Лешка сидел за столом и играл в телефон.
Ноябрь казался Дане месяцем темноты, но в редкие их общие завтраки все же можно было дождаться хмурого холодного рассвета. Небо едва светлело, наливалось прозрачностью, а из-за домов поднимался краешек красного солнца, перечеркивался голыми ветками и скелетами антенн. Дана любила эти завтраки, тем более что отец к тому времени уже уезжал на работу, и на кухне стояла теплая, душистая тишина.
Мама варила какао, поливала сырники вареньем с крупными ягодами вишни или присыпала сахарной пудрой, накладывала в вазочку облепиховый джем. Лешка требовал конфет, мигом совал их за щеку и запивал чаем, чтобы растаяли от горячего.
— Дан, а чего у тебя с губой? — спросила мама как бы промежду прочим, когда старшая, уже умытая и причесанная, появилась в дверях.
— Упала, очнулась… пластырь. Падаю и падаю, такая неловкая стала, ужас. С чего бы это, а?
— Аккуратней надо, — мама обмакнула светлую шайбу сырника в муку и бросила тесто на сковородку.
— Она с драконами дралась, — шепотом поделилась Аля, болтая ногами в колготках с бегемотами.
— Драконов не существует.
Мама делала вид, будто о чем-то глубоко задумалась, по работе, видимо. Она машинально переворачивала плещущие маслом сырники, подкладывала еду в тарелки, не участвовала в детской болтовне. Дана села за стол и через силу выпрямила спину. Она помнила, как мать нервно и рвано дышала этой ночью, как боялась пошевелиться на диване, прислушивалась и наверняка молилась. Теперь ей проще было делать вид, что ничего не случилось. Прикидываться слепоглухонемой.
Дана покатала длинное слово на языке, но оставила его при себе.
Они никогда не разговаривала об отце, глухих ударах или вскриках. Он уходил из дома, и все будто бы стиралось, забывалось за мгновение. Аля снова писалась во сне, кричала от кошмаров? Возраст такой. Лешка подрался с одноклассником? Игры и интернет. Дана расквасила нос? Носится, как угорелая, и куда торопиться… Поэтому и Дана ничего не говорила матери о своих подработках, то выгуливала на поводках чужих собак, то сидела со стариками или приглядывала за детьми у родственников. Она копила деньги, не тратила заначку на мелочи или удовольствия. Присматривала маленькую недорогую квартирку, придумывала, как уговорить маму отпустить с ней Алю и Лешку.
Или
Из-под рукава вязаного блейзера мелькнуло мамино запястье, чуть желтоватое, будто под кожу впрыснули каплю куриного желтка. Дана задержалась взглядом на ее руке. Обжигаясь, торопливо проглотила два сырника, запила сырой водой из-под крана. Поднялась.
— Я пойду.
— А завтрак? — мама жалобно скорчила лицо.
— Я поела уже, и потом еще перекушу. Налей для Али варенья.
— Ага! — довольно пискнула мелкая.
Утренний холод лизнул ее бритую голову и, словно бы убедившись, что внутри этой головы немало печальных и тихих мыслей, довольно утек за угол, скрылся в тупике. Дана прибавила шагу.
Глава 3. Диабет или Маша?
Маша стояла перед зеркалом голой и пыталась посмотреть на саму себя. Тело ее было рыхлым, белым, в растяжках и складочках, в мелких шелушащихся точках, и взгляд с него, будто с масляного, соскальзывал куда-то в сторону. Она замечала пыль на подоконнике, оброненную тест-полоску с коричневой каплей крови и вытертый ковер под ступнями, но тело не давалось.
Маша тоже не собиралась сдаваться. Она воспитывала в себе силу воли, а поэтому сдаваться было никак нельзя. Время шло, Оксана ходила из комнаты в комнату, громыхала стеклом и хлопала дверцами шкафа, а Маша стояла и пыталась взглянуть, стояла и пыталась…
До выхода из дома оставалось пять или десять минут. Позавтракала торопливо, с наслаждением заталкивая в себя обезжиренную безвкусную еду, потому что много и вкусно есть было нельзя, сахар подскочит. Кольнула инсулин в живот привычным движением, подержала ватку со спиртом — уколола плохо, и из крошечной ранки вытекла кровь. Потом полистала ленту в телефоне, и вот, нашла это упражнение чертово. Как полюбить и принять себя.
Маше только этого и не хватало.
Она выключила свет в комнате и зажгла тусклую настольную лампу, скользнула к окну — там, в черных прямоугольниках теней, бьющихся от ветра веток, в тишине и темноте ее тело отражалось призрачным силуэтом, в который Маша и смогла всмотреться. Ожидания не подвели — безобразно полная, с торчащим мясистым подбородком, медленно перетекающим в шею, с жирными и дрожащими ляжками, с салом на руках, на щеках, еще и живот барабаном… Никакой в ней не было красоты или грации, никакого очарования юности — только одышка от лестницы на пятый этаж и куча бесформенных свитеров, которые делали ее похожей на ледяную глыбу айсберга, но хотя бы не обтягивали эти чертовы складки, складки, складки…
Маша не понимала, как такую себя можно принять. Врач-эндокринолог говорил ей, что это все диабет — при втором типе часто встречается ожирение, слишком много глюкозы у нее в крови, организм не справляется даже с уколами. Надо много двигаться, ходить и плавать, надо контролировать количество еды, надо… Надо, надо и надо. Надо и складки — вот и вся ее жизнь.
Оксана, проходя мимо комнаты, костяшкой пальца побарабанила по двери:
— Выходим!
И Маша только сейчас заметила, как далеко за окном по улице бредут люди, сутулые фигуры с затянутыми удавками капюшонов, и представила себе, как кто-то равнодушно скользнет взглядом по окнам, наткнется на озеро слабого света, а в озере этом стоит она, Маша, совсем-совсем без одежды, огромная, неподъемная даже для себя…
И мигом кинулась за просторными джинсами и очередным свитером, на сегодня голубым. Что там насоветовали, найти в себе хотя бы что-нибудь прекрасное или очаровательное? Глаза зеленые, глубокий травяной цвет, или трогательно курносый нос, или россыпь веснушек по щекам? Но Маша видела только белизну сала и дрожь, что волнами прокатывалась по бедрам. Может, виной всему полутемное окно и смазанный силуэт. А может, и сама Маша, которая настолько устала от собственной жизни, что все чаще и чаще чувствовала себя скорее старушкой, чем старшеклассницей.