Мертвые воспоминания

Родионова Ирина

У черного входа гробом стояла машина скорой помощи, и в распахнутой двери угадывался маленький старушечий силуэт. Шелестели белые скафандры фельдшеров, старушка подтягивала маску на подбородке и слабо моргала заплаканными глазами. Галка замерла и схватилась за прутья — пальцы обожгло, в голове чуть прояснилось. Скорая стояла слишком далеко, и старушка эта была далеко, но Галка видела все очень ясно: и летний платок на седой голове, и пакет с торчащими из него бутылкой и краем бело-цветочной сорочки, и домашние тапки на ногах, и носки ярко-оранжевые, пушистые, дочкины, наверное…

Фельдшер

прокатил туда-сюда пустую инвалидную коляску, из больничного окна высунулись с криком, тряхнули бумажками. Старушка не шевелилась. Ей сунули в сморщенные руки баллон с кислородом, стянули маску с синих губ. Зашипело, дунуло в лицо, и старушка дернулась. Выглянула из машины и посмотрела на небо — как будто бы для нее мелькнуло вспышкой солнце и снова ушло.

Галке захотелось бежать. Ярко-оранжевые носки стояли перед глазами, как ожог от сварки.

В очередной прихожей дожидался багровый Палыч.

— Батюшки, родные лица! — Галка присела, расшнуровывая ботинки. — Как я рада вам, Виталий Павлович, словами не передать. Вы не волнуйтесь только, с сердцем проблемы будут.

— Невыносимая! — только и выдохнул он. Кажется, и Палычу эти перебранки нравились, чуть разбавляли будничную жизнь: ему мертвецы и их воспоминания давно приелись, и не вызывали на мясистом лице ни одной эмоции, кроме серой скуки.

— Я и не сомневался, кто из вас согласится на такое, — он чуть надавил голосом.

— Конечно, — поддакнула Галка, — вы же сами мне и позвонили. И в свиточке у вас написано, что это буду я. А читать — много ума не надо, видите, даже вы справились.

— Язва, — почти восхищенно вздохнул он. — Изобрази из себя серьезного человека, тут горе вообще-то у людей.

С родственниками волонтеры почти не встречались, и Галка считала это огромным плюсом своей неоплачиваемой работы. Никаких влажных платочков и рыданий, никакого чужого горя — Галке и своих проблем хватало по макушку, чтобы еще и незнакомцев утешать, но сегодняшнее дело стоило того. Она с любопытством заглянула в комнату.

Пустой и просторный зал, вытертые подлокотники на кожаном диване, рябой телевизор. Будто бы съемное жилье, уже вычищенное от чужой памяти: никаких тебе личных вещей или книг, фоторамок или одежды. Только в углу на столе ровной стопкой были составлены коробки с яркими крышками. Пазлы, что ли?.. Да, говорить о себе эта квартира явно не торопилась. Небольшое зеркало на вбитом в стену гвозде занавесили черной тряпкой, с пола пропал половик — светлое пятно осталось на досках.

На диване, свернувшись калачиком, лежала женщина и прижимала большие пальцы к нижней губе, будто тосковала по соске. Лицо у нее было зареванным и распухшим, почти лишенным эмоций — пустота, словно все самое страшное она уже увидела и испытала, а теперь с волнением заглядывала внутрь себя и пыталась понять, как же теперь жить. Напротив нее, в продавленном советском кресле громоздилась женщина помоложе с виноватым и чуть испуганным видом.

— Это Галина, — представил Палыч, выходя в центр комнаты. — Волонтер.

— Мои соболезнования, — брякнула Галка. Никто не ответил, и женщина в кресле заерзала:

— Я Надя, а это моя подруга, Людмила или Люда по-простому.

У нее папа… это…

Снова замолчали. Палыч возился со свитком, Людмила давила на губы почти до восковой белизны. Галка поджимала пальцы на ногах, чтобы никто не заметил дырку на правом носке. От чужого горя дышалось тяжело, скверно, и хотелось поскорее взяться за работу. Галка не могла отделаться от чувства, что все это вскоре предстоит ей самой.

— И во что я ввязываюсь… — оглушительно вздохнул Палыч, как бы готовя Галку, но не решаясь сказать прямо.

— Вы согласились, — из-под пальцев ноюще протянула Людмила. — Я же объяснила все…

— Люд, ты подумай еще разок, может, и не надо тебе этого, — подала голос подруга Надя, и Галка перебила их нестройный хор:

— А можно уже и мне узнать?

Палыч пожевал губами и стушевался, немало Галку удивив. Надя подобрала под себя ноги, поглубже провалилась в кресло и теперь мрачно наблюдала оттуда, Людмила плакала. Галке не хотелось смотреть на ее слезы — ей больше по душе были родственники с лицами каменными, непроницаемыми, где скорбь и глубокая боль угадывались только по матово чернеющим глазам, и сама Галка хотела такой стать, когда придется, а эти истеричные всхлипы, этот вышитый платок под щекой, влажная от слез диванная подушка…

— Отец, — в конце концов сжалился Палыч. — Шестьдесят три года, тромб. Людмила хочет, чтобы все воспоминания только у нее остались, она вроде как поклялась в этом отцу. И…

— Меня папа один воспитывал, — прогнусавила Людмила и подняла на Галку дрожащий взгляд. — У матери новый муж появился, они уехали на другой конец страны, не звонили даже, а папа остался. Я обещала. Ни табуретки ни выброшу, ни газетки, буду жить сама и хранить его память. А этот мне доказывает, что нельзя! И почему…

Она разрыдалась с влажным хлюпаньем, и Палыча перекосило:

— Я тысячу раз объяснял!

— Да подождите! — отдернула Галка. — Дайте ей договорить.

— Не хочу я его, на четыре части, как маньяк какой-то… Нельзя так. Понимаете? Вижу, что не понимаете! Но я просто не могу. Не-мо-гу.

— Тогда отказывайтесь, — Палыч лупил толстым пальцем по экрану с такой силой, будто хотел его пробить.

— Ну, пожалуйста, — Людмила канючила, как ребенок, и этот просящий голосок слишком странно смотрелся вместе с немолодым усталым лицом. — Папа такой у меня был… Один всегда, ни друзей, ни приятелей. Зато какие заготовки делал, все соседки завидовали! Я вам дам с собой банку баклажанов, и помидоры сладкие, вы вкуснее не пробовали… И вам дам, — она перевела взгляд на Палыча. — Пожалуйста.

Соленьями Галку еще никогда не подкупали.

— Это опасно, вы же понимаете? Не с бухты барахты четыре человека нужны, эксперименты же проводили, опыты… Нельзя так. Вам всю личность измахратит, и все. Еще и девушку впутаете, а у вас сын маленький, сами же говорили…

— Хотя бы вдвоем. Я очень прошу, я денег дам, если хотите. Или на колени встану. Чего там эта четвертинка? А я хочу, чтобы он всегда со мной был. Ну давайте, а…

— Люда, это эгоизм, это детская позиция, — подала голос Надя, почти слившись с обивкой кресла. Галка вздрогнула: