Мертвый разлив
Шрифт:
Как уже поминалось, единый некогда город был разделен теперь на три плохо стыкующиеся части: пресловутую Крепость, все теснее смыкавшуюся вокруг Центра, но кое-где выпустившую отростки до окраин; беспорядочно разбросанные “вольные зоны”, где жировали частники с крутарями; и районы, не пригодившиеся ни тем ни другим, пустующие либо заселенные маргиналами – опустившимися бездельниками и побирушками, которых гоняли брезгливые крутари, а от блюстителей они бегали сами, потому что в Крепости их ловили и направляли в сельские коммуны, удрать откуда было непросто.
Подбрасывая монетку на ладони, Вадим задумчиво созерцал загаженное
Итак, варианты. Конечно, после подобных эксцессов первыми на ум приходят именно крутари: во-первых, у нас принято искать виновников на стороне; во-вторых, уж они не устрашились бы изрубить человека на куски – если в этом была выгода. Но что за польза вытворять такое с безобидной и глупенькой девицей, никоим боком их не касавшейся? В худшем случае крутари устроили бы с ней группешник, хотя это противно их кодексу. Даже убивать бы не стали: зачем – кому она сможет пожаловаться? Эти ребята брали, чего хотели, а что не могли взять, покупали или выменивали. Но не злобствовали без причины, и расстройством психики страдали редко.
Следующими из посторонних следовало помянуть маргиналов, которые и вовсе невесть о чем думают. Мало что им взбредет в голову? Детей-то они точно таскают. А уж чего делают с ними дальше: сжирают ли, воспитывают на свой лад, заставляют танцевать нагишом вокруг костра, бия в бубен, – про то ведают лишь репрессоры. И если стая этих лохматых, провонявшихся, засыпающих на ходу… Нет, на гиен они не тянут, как бы ни хотелось. Да гиены и не управились бы с таким эффектом: здесь ощущались хищники покрупней!
Еще болтали о некоем жутком зверье, с недавних пор заведшемся в губернских лесах и, якобы, сильно досаждавшем глухоманцам. Однако кто из крепостных видел в последнее время хоть одного глухоманца, не говоря про зверей? Из ближних сел еще заглядывали в город, но в Крепость – никогда. Ибо подчиненные ей селяне смирненько сидели по своим коммунам, будто по кочкам, и ждали нечастых блюстительских обозов, поставлявших коммунарам наборы – по слухам, и вовсе нищенские. Все-таки городские жила сытнее, потому как ближе к правителям: а ну как воззавидуют?
Нет, решил Вадим, если зверье существует, то в город носа не кажет, иначе бы засекли. Может, как и меня, его напрягает здешняя атмосфера; или же его сюда не пускают, накрыв Крепость невидимым колпаком, как сделали это с губернией, – но звери тут ни при чем. Кто сие вытворяет, не так приметен, к тому ж умеет не мозолить глаза – это человек… во всяком случае, по виду. А что за потемки в его душе, покажет вскрытие. Дай бог, чтобы этим пришлось заниматься не мне.
И в расположении мясорубок не проступало системы. Они случались то в чаще, то на пустыре, то между домов, в лабиринте старых заборов, то внутри зданий. Не в самой глубине Крепости, но и не вблизи ее границ. Не тяготели ни к какому-либо центру, ни к маршруту. Будто кто-то громадный вслепую тыкал в город пальцем – а уж каким образом под палец попадала очередная малышка, другой вопрос… конечно, если вопросы тут уместны. А если это божественная “непостижимость”?
Завершив
Вадим прислонился к дереву и покачал головой: его собственное плечо пришлось на полметра ниже, хотя ростом не обделен. Или это проделывалось в прыжке? Или же нам морочат головы!.. Если так, то исполнялось это деликатно, без нажима, в расчете на тонких ценителей – из которых здесь побывал, наверно, один Вадим.
Пока не стемнело окончательно, он возобновил пробежку, теперь нацелясь прямо домой. Ветер уже по-хозяйски ворочал над его головой ветвями, вступая в ночные права, и требовался весьма избирательный слух, чтобы различать в сплошном гуле сторонние шумы. Однако к шелесту крон не примешивалось настораживающего, и мысле-облако не находило вокруг угрозы. Если этой ночью опять кого-нибудь разорвут, то уже не в самой близи – по крайней мере, прежде такого не случалось.
“Господи, – возмечтал Вадим, подбегая к общаге, – забраться бы теперь в горячую ванну, размякнуть мышцами и душой, поводить по телу пучком тугих струй, погрезить о странном!.. Только где ж ее возьмешь нынче – горячую? – И сам ответил: – В “поднебесье” разве, однако там это чревато”.
Придверная встретила Вадима неласково, долго и придирчиво разглядывала его пропуск, хотя сторожила дом не первый год и жильцов знала наперечет. Бабенька и в лучшие годы не отличалась здоровьем или красотой (потому, наверное, семьей не обзавелась), зато была старожилкой и теперь четко сознавала, кто виновен в ее незадавшейся жизни. По мере слабых сил и возможностей она отравляла здешним новоселам существование, а если удавалось, то собирала с них дань, полагая ее скромной компенсацией за причиненные старожилам беды. Впрочем некоторые, особо зловредные типы, вроде Вадима, даже и так не старались искупить историческую вину.
– Че поздно-то? – проворчала придверная, разочарованно возвращая пропуск. – Ладно, проходь уж. – А вослед вякнула: – И шоб девок не водил боле!.. Распустились тут.
На прежней работе, в городской бане, она прославилась тем, что в индивидуальных душевых вылавливала парочки, вздумавшие помыться вдвоем. Заглядывала под каждую дверь и считала ноги – для этого ее образования хватало. Скандалы потом раздувались громкие, а в результате старушка пошла на повышение. Теперь, вместе с другими домовыми, устраивала облавы по каморкам спецов, отлавливая посторонних.
В дверях квартиры торчала записка – конечно, от Алисы. Пробежав ее глазами, Вадим угрюмо скомкал листок и сунул в карман, заранее уже зная, сколько он будет колебаться, прежде чем уступит ее приглашению и своим подспудным желаниям. Черт знает почему, но его туда тянуло. Увы, все предопределено в этом унылом мире, и у каждого колобка есть своя накатанная колея! А на финише всех ожидают персональные лисы. Или Алисы?
Со вздохом облегчения Вадим задвинул за собой дверь и дважды повернул ключ, надежней отгораживаясь от мира. Квартира была крохотной, зато отдельной – а это для Вадима значило многое. Уф, наконец-то! Все эти лица, голоса, страсти, кошмары – долой! Наконец-то один. Без свидетелей.