Мерзейшая мощь
Шрифт:
— Ты хороший зверь, — сказал он. — Иди к своему мужу. Да вот и он…
…И впрямь, дверь открылась, а за ней возникла взволнованная и немного смущенная морда.
— Бери ее, Бультитьюд. Идите оба на воздух. Джейн, откройте им окна. Погода, как летом.
Джейн открыла большое, до пола, окно, и два медведя вышли в теплую и влажную полутьму.
— Что это птицы, с ума сошли? — спросил Макфи. — С чего они распелись в четверть двенадцатого?
— Нет, — ответил Рэнсом, — они в своем уме. Айви, идите к Тому. Матушка Димбл приготовила для вас комнату
— Сэр!.. — начала Айви и остановилась. Рэнсом положил руку ей на голову.
— Иди, — сказал он. — Том и не разглядел твоего платья. Поцелуй его от меня, — и он поцеловал ее. — Нет, не от меня, от Другого. Не плачь. Ты хорошая женщина. Иди, исцели этого мужчину.
— Что это за звуки? — спросил Макфи. — Надеюсь, это не свиньи вырвались?
— По-моему, это ежи, — сказала Грэйс.
— А вот еще какой-то шорох, — прислушалась Джейн.
— Тише! — поднял вверх палец Рэнсом и улыбнулся. — Это мои друзья.
— Я полагаю, — сказал Макфи, извлекая табакерку из-под серых одежд, немного похожих на монашеские, — я полагаю, у нас в усадьбе нет жирафов, гиппопотамов и слонов. Ох, что это?
Серая гибкая труба возникла над его плечом и взяла со стола гроздь бананов.
— Откуда они все? — ошарашенно выдавил Макфи.
— Из Беллбэри, — ответил Рэнсом. — Они вышли на свободу. Переландра слишком близко к Земле. Человек теперь не один. Сейчас — так, как должно быть: над нами — ангелы, наши старшие братья, под нами — звери, наши слуги, шуты и друзья.
Макфи хотел что-то сказал, но за окном раздался грохот.
— Слоны! — воскликнула Джейн. — Два слона! Они растопчут клумбы и грядки!
— Если вы не возражаете, д-р Рэнсом, — сказал Макфи, — я задерну шторы. Вы, по-видимому, забыли, что здесь дамы.
— Нет, — произнесла Грэйс так же громко, как и он. — Ничего дурного мы не увидим. Как светло! Почти как днем. Над садом — купол света. Глядите: слоны пляшут. Ходят кругами, поднимают ноги… смотрите, и хобот поднимают! Словно великаны танцуют менуэт! Слоны не похожи на других животных, они — как добрые духи.
— Они удаляются, — отметила Камилла.
— Они целомудренны, как люди, — сказал Рэнсом. — Это не просто звери.
— Я лучше пойду, — пробормотал Макфи. — Пускай хоть один человек сохранит голову на плечах. Доброй ночи.
— Прощайте, Макфи, — сказал Рэнсом.
— Нет, нет, — проговорил Макфи, отступая, но все же протягивая руку, — мне благословений не требуется. Что мы с вами перевидали… ладно, не стоит. При всех ваших недостатках, д-р Рэнсом — кому их знать, как не мне! — на свете нет человека лучше вас. Вы… мы с вами… вот, дамы плачут. Не помню, что я хотел сказать. Сейчас уйду. Незачем тянуть. Благослови вас Бог, доктор Рэнсом. Дамы, доброй ночи.
— Откройте все окна, — распорядился Рэнсом. — Мой корабль входит в сферу Земли.
— Становится все светлее, — сказал Деннистоун.
— Можно остаться с вами до конца? — спросила Джейн.
— Нет, — покачал головой Рэнсом.
— Почему, сэр?
— Вас ждут.
— Меня?
— Да, вас. Муж
— Надо идти сейчас?
— Если вы спрашиваете меня, то да, надо.
— Тогда я пойду, сэр. Только… разве я медведица или еж?
— Ты больше их, но не меньше. Иди в послушании, и обретешь любовь. Снов не будет. Будут дети.
Задолго до усадьбы Марк увидел, что с ним или со всем прочим что-то творится. Над Эджстоу пылало зарево, земля подрагивала. У подножья холма вдруг стало очень тепло, и вниз поползли полосы талого снега. Все скрыл туман, а там, откуда зарева не было видно, Марк различил свечение на вершине холма.
Ему все время казалось, что навстречу бегут какие-то существа — должно быть, звери. Возможно, то был сон; возможно, конец света; возможно, сам он уже умер. Однако он чувствовал себя на удивление хорошо. Правда, душа его была не совсем спокойна.
Душа его не была спокойна, ибо он знал, что сейчас увидит Джейн, и случится то, что должно было случиться много раньше. Лабораторный взгляд на любовь, лишивший Джейн супружеского смирения, лишил и его в свое время смирения влюбленности. Если ему и казалось иногда, что его избранница «так хороша, что смертный человек не смеет прикоснуться к ней», он отгонял такие мысли. Они казались ему и нежизненными, и отсталыми. Попытался он отогнать их и сейчас. В конце концов, они ведь женаты! Они современные, разумные люди. Это же так естественно, так просто…
Но многие минуты их недолгого брака вспомнились ему. Он часто думал о том, что называл «ее штучками». Теперь, наконец, он подумал о себе, и мысль эта не уходила. Безжалостно, все четче, взору его открывался наглый самец с грубыми руками, топочущий, гогочущий, жующий, а главное — врывающийся туда, куда не смели вступить великие рыцари и поэты. Как он посмел? Она бела, словно снег, она нежна и величава, она священна. Нет, как он посмел?! И не знал, что совершает святотатство, когда был с ней таким небрежным, таким глупым, таким грубым! Сами мысли, мелькавшие иногда на ее лице, должны были уберечь ее от него. Она и хотела огородиться ими, и не ему было врываться за ограду. Нет, она сама впустила его, не зная, что делает, а он, как последний подлец, воспользовался. Он вел себя так, словно заповедный сад по праву принадлежит ему.
Все, что могло стать радостью, стало печалью, ибо он поздно понял. Он увидел изгородь, сорвав розу, нет, хуже, порвав ее грязными руками. Как он посмел? Кто его простит? Теперь он знает, каким его видят равные ей. Ему стало жарко. Он стоял один в тумане.
Слово «дама» было для него всегда смешным и даже насмешливым. Он вообще слишком много смеялся. Что ж, теперь он будет служить ей. Он ее отпустит. Ему было стыдно даже подумать иначе. Когда прекрасные дамы в сверкающем зале беседуют с милой важностью или нежной веселостью о том, чего им, мужчинам, знать не дано, как не радоваться им, если их оставит грубая тварь, которой место в стойле.